|
С трудом дождавшись весенних каникул, я снова приехал в Питер и в первый же день, соскочив с троллейбуса, шагал, разбрызгивая мелкие, цивилизованные лужицы. Отовсюду капало, сосульки распадались на тротуаре. Свернув на улицу, уходящую в дыру Арки, я сразу увидел катастрофу, озаренную ярким солнцем конца марта. Перед лавкой не было ни души. Вывеска исчезла. Я отразился в давно немытом стекле витрины. Внутри царила мерзость запустения. Как после погрома. Тетя Маня сказала: "Дело Рокотова". И вынула из-под клеенки газетную вырезку "Из зала суда". Хрущевская кампания против "валютчиков", подрывающих народное хозяйство, добралась до собирателей монет. Мне оставалось утешаться Рыцарским залом Эрмитажа, если бы не одна зеленая монета, подарок одного парнишки (как говорили в Ленинграде) с улицы Ломоносова. Его мать, родом из Керчи, отбыла в Третьем рейхе тот же "арбайтслагерь", что и моя. Бабушка дала мне старую зубную щетку, которую я обмакнул в круглую коробочку порошка "Мятный". Проступил античный профиль. В Эрмитаже, куда я обратился, сотрудник навел складную лупу: "Германикус". "Простите?" "Римский генерал. Первый век нашей эры, грубо говоря. Марка Аврелия читали?" "Нет". "Ничего, все у вас впереди. Только напрасно, молодой человек, вы стерли патину. Все же две тысячи лет". Я удалился, сгорая от стыда. Посреди пустынной Дворцовой разжал ладонь, которую мне жгло. Германикус сверкал непоправимо. Как новенький Линкольн достоинством в цент. 2000 лет! В нашем городе, где упрощалось все, нумизматов называли монетчики. Напоминая загадочное для меня тогда ругательство, слово охлаждало низменную страсть, но по инерции я продолжал. Коллекционеры собирались в центральном книжном магазине. На проспекте Ленина. Под самым боком республиканского КГБ. Впрочем, угрюмый бастион размером с целый квартал вывеской себя не афишировал, и я не знал, что в нем, а если б кто сказал, не понял. Трехбуквенной угрозы я еще не сознавал. Другое дело - мусора. Багровые от избытка кислорода, они внезапно вваливались в книжный - разгонять коллекционеров. Тогда я отступал к прилавкам, проявляя интерес к худлиту на белорусском языке. Мусора удалялись, коллекционеры снова сходились к радиатору под витриной. Так проводил я первую половину своих воскресных дней, иногда отправляясь со сверстниками по месту их жительства. Однажды в районе аэропорта я стал счастливым обладателем серебряного лепестка какого-то удельного русского княжества. Но, странное дело, я испытывал тоску. Ужасную! Рев самолетов, идущих на посадку и взлетающих, просто надрывал мне сердце. — 128 —
|