|
Абан, благослови Бог его имя, беседовал с Фенеллой. Он был в малайском вечернем платье, состоявшем из богатой тупики, шаровар, фартука, бархатного сонгкока на гладко причесанной голове хорошей формы. Это был красивый мужчина, в чертах лица которого тонко смешались буги и сиамцы, с черными и густыми в пятьдесят лет волосами; длинные концы роскошных усов подрагивали после недавней аккуратной стрижки. По-английски он говорил хорошо, эффективно пользовался языком, как любым прочим властным инструментом, но не соблазнялся коннотацией его слов. Обучился ему у японца, выпускника какого-то американского университета, и ничто так не подчеркивало независимости Абана от суетливой опеки британской руки, как протяжные гласные с саундтрека и смелые народные идиомы. С Фенеллой он беседовал потому, что решил па досуге ее соблазнить. Вопрос о личной симпатии не стоял: его предки установили традицию получать наследственную власть от златовласого Духа Принцессы, а также при любой возможности освежать фамильную кровь путем совокупления со светловолосой женщиной. И теперь он пытался назначить ей предварительное свидание – ленч в Истаие – на священном языке кино. – Вы просто прелесть. Хорошенькая, прямо картинка. Наверно, все так говорят. – Ну, что вы… – Фенелла хорошо смотрелась в черном, с кожей, слабо тронутой солнцем, с тугими кудрями богатого золотистого цвета над крошечными ушами. – По-моему, мы поладим. Можно где-нибудь встретиться, поболтать. Подольше поболтать, получше друг друга узнать. – Мой муж… – Кажется, я не имел удовольствия с ним познакомиться. Хотя так понимаю, что он очень милый. Мне говорили, в колледже проделал по-настоящему отличную работу. – Я имею в виду, не хочу никого обижать, и вообще… – По-моему, он поймет. Не обидится, и вообще. Как насчет ленча завтра? Руперт Хардман стыдливо шмыгал в сонгкоке. Жена его, великолепная в плотно облегающем европейском платье, потребовала надеть это свидетельство обращения, и он нехотя уступил после ссоры, впервые, пожалуй, увидев потенциальную горячность ее нрава. В овальной черной шапочке чувствовал себя глупо, и хотел раздобыть у Абдул Кадыра выпивку покрепче. Хаджа Зейнал Абидин приветствовал Хардмана громким хриплым хохотом, демонстрируя красное горло и массу зубов. – Всех нас сегодня постарались выставить распроклятыми дураками, – прокричал он, – меня в тюрбане хаджи, тебя в глупой шапчонке. И все-таки, – продолжал он, глотая апельсиновый сок, сильно сдобренный джином, – мы всему свету обязаны объявлять свою Веру. Не то что вот эти собравшиеся дураки чертовы, похожие на шлюх, будь я проклят. — 54 —
|