|
Тетя много рассказывала о моем раннем детстве, но ни одно из ее воспоминаний по-настоящему меня не тронуло. Уилли тоже многое из этого помнил — но помнил отстранений, без ощущения «я», переживающего все это. И лишь когда тетя вспомнила один случай, произошедший, когда мне было три года, — что-то щелкнуло, и эта сцена предстала в моем сознании, как наяву, во всем своем ужасе и отвратительности. Я вернулась туда. На другом конце комнаты я видела тетю, слышала, как она молит о чем-то — и чувствовала угрозу. Все вокруг меня происходило, как в замедленной съемке — и в то же время слишком быстро, и я не успевала вовремя отреагировать. Глазами трехлетки я смотрела на фигуру матери. Бросала молчаливые взгляды в угол, откуда доносился молящий голос. Посмотрев вниз, увидела перед собой открытую банку спагетти и вилку у себя в руках. Я не слышала вступления — обещаний убить меня за одну-единственную оброненную макаронину. На меня посыпались удары — но я никогда не связывала побои с тем, что происходило за минуту до них. На меня они всегда обрушивались, словно гром с ясного неба. Я чувствовала: в рот мне запихивают, как кляп, тряпку для мытья посуды. Я задыхаюсь, меня начинает рвать. Умоляющий голос схлестывается со свирепым рычанием матери. Передо мной качается черно-белый витой шнур: я смотрю на него, как на змею. Шнур начинает хлестать меня по лицу. Я не могу ни говорить, ни кричать, ни вопить — не могу издать ни звука. Только смотрю на тетю — а потом падаю лицом на холодный гладкий стол. Рвота идет у меня носом; кажется, что я тону… И снова возвращаюсь в настоящее: Уилли стоит здесь и слушает тетю — а та, рыдая, умоляет, чтобы я ни о чем больше ее не спрашивала. В горле у меня еще стоит омерзительный вкус рвоты, вопли матери звенят в ушах. Уилли свирепо смотрит на тетю: слезы не смеют даже подступить к его глазам. Холодным, жестким, сдавленным от ярости голосом он спрашивает, почему же она ничего не сделала. Помню, как, словно в полусне, я спускаюсь в холл тетиного дома. Вот дверь в комнату двоюродной сестры. Я заглянула туда. Кузине отдали мебель из моей прежней детской. Вот она — моя старая кровать, и все то же покрывало, вышитое нежными желтыми цветочками. Кровать белая, гладкая, с закругленными изголовьем и спинкой: помню, как в детстве я водила рукой по ее краям, стараясь не отрывать руку. Помню, как грызла дерево, как с сухим треском поддавалась и отлетала краска. У соседней стены — столик с зеркалом. Вот в этом трехстворчатом зеркале обитал призрак Кэрол; перед ним я стояла много раз, шепча свое имя — Донна — и пытаясь ощутить себя собой. — 97 —
|