Запрещенный Сталин

Во-вторых, я ровно ничего не знал о группе Эйсмонта до раз­бора этого дела в ЦК и уж подавно не знал, что Карев был с ней в каких-либо отношениях (если вообще Рейнгольд здесь говорил правду, о чем не мне судить).

В-третьих, мне до сих пор неизвестно, чтобы группа Слепко­ва, группа контрреволюционная, была террористической. Прав­да, тов. Сталин самолично показывал мне ряд документов, из

коих было видно, что эти люди у меня «вырвались из рук» (Ста­лин) уже давно, что давно они мне не доверяли, а некоторые считали предателем, что они ушли далеко, что где-то на перифе­рии и здесь иногда всплывали террористические гнусные разго­воры, о коих я из этих документов только и узнал. Но до сей поры я не знаю, что группа была террористической. Описания пресловутой конференции, которые мне в свое время давали по распоряжению тов. Сталина, не содержали ни намека на террор. А это было последнее, что я знал о группе Слепкова.

Следовательно, и из «сообщения» Рейнгольда ничего не полу­чается. С кем бы и как Карев ни был связан, со мной он был «связан» литературно-философскими беседами на квартире у С. Т. Волынского, и я не имел — и не мог иметь — вплоть до про­чтения газет с отчетами о процессе, ни малейшего представления о его террористической роли.

Мне хочется, наконец, сказать несколько слов о своей загра­ничной поездке. Вы, вероятно, знаете, что на моем докладе в Париже не кто иной, как троцкисты, произвели враждебную де­монстрацию и были выведены нашими боевиками. Вы, б. м., знаете и о том, что парижские троцкисты готовились сделать мне и более крупные неприятности и что наша агентура просила меня поэтому во что бы то ни стало переехать из отеля в полпредство; что даже французская полиция выставила для моей охраны на­ряды полисменов, ибо ждали нападения на мою личность... При­знаюсь, пасть под такими ударами было бы много лучше, чем пасть под ударами каменевской клеветы, подхваченной своими, близкими, товарищами (см. некоторые резолюции). Я сейчас по­трясен до самого основания трагической нелепостью положения, когда, при искреннейшей преданности партии, пробыв в ней тридцать лет, пережив столько дел (ведь кое-что я делал и поло­жительное), меня вот-вот зачислят (и уж зачисляют) в ряды вра­гов — да каких! Перестать жить биологически — стало теперь недопустимым политически. Жизнь при политической смерти не есть жизнь. Создается безысходный тупик, если только сам ЦК не снимет с меня бесчестья. Я знаю, как теперь стало трудно ве­рить, после всей зловонной и кровавой бездны, которая вскры­лась на процессе, где люди были уже не-люди. Но и здесь есть своя мера вещей: не все люди из бывших оппозиционеров дву­рушники.