История западного мышления

На эту близость христианства платонизму указывает то, что Плотин и Ориген — главные мыслители, соответственно, последней школы язычес­кой философии и первой школы христианской философии — учились в Александрии у одного и того же учителя — Аммония Саккаса (таинственная фигура, о которой неизвестно практически ничего). Философия Плотина в свою очередь сыграла решающую роль в постепенном обращении Августина в христианство. Августин видел в Плотине «ожившего Платона», а саму пла­тоновскую мысль рассматривал как «наиболее чистую и яркую во всей фило­софии» и настолько глубокую, что она находилась почти в совершенном со­гласии с христианской верой. Так, Августин считал, что платоновские Формы существуют внутри созидающего разума Бога и что основания дейст­вительности лежат за пределами мира чувств, будучи достижимыми лишь путем полного погружения души внутрь себя. Утверждение Августина, гла­сившее, что «подлинным философом является любящий Бога»,— хотя и це­ликом христианское,— звучало не менее «платонически». И именно введен­ной Августином формулировке суждено было пронизывать практически всю средневековую христианскую мысль на Западе. Христианское приятие гре­ческого духа было столь воодушевленным, что Сократа и Платона нередко почитали боговдохновенными дохристианскими святыми, ранними провоз­вестниками божьего Логоса, уже присутствовавшего в языческие времена,— «христианами до Христа», по словам Юстина Мученика. На раннехристианских иконах Сократа и Платона изображали среди тех, кого Христос-искупи­тель выводил из подземного мира после своего сошествия во Ад. Сама по себе классическая культура, быть может, и была конечной, подлежа гибе­ли, однако, с такой точки зрения, она обретала второе рождение через христианство, а вместе с новой жизнью — и новый смысл. Так, Климент утверждал, что философия подготовила греков к христианству — так же, как евреев подготовил их Закон.

И все же, каким бы глубоким ни было это метафизическое сродство с платоновской философией, основные силы христианство черпало из иуда­истских источников. Греческие архетипы составляли некое вневременное множество, причем каждый обладал собственным качеством и «сферой вли­яния». Иудейский монотеизм, напротив, передал христианству необычайно сильное ощущение божественного как единственного и верховного, обладающего личностью Существа, имеющего особый исторический замысел спа­сения человечества. Бог действует в истории и через историю — с определен­ намерением и в определенном направлении. В отличие от греческой философии, иудаизм сгущал и усиливал ощущение священного, или свято­го, рассматривая его как эманацию единого всемогущего Божества — и Со­здателя, и Избавителя. Хотя монотеизм, несомненно, присутствовал и в различных платоновских представлениях о Боге — вселенский Разум, Демиург, высшая Форма Блага и, в особенности, неоплатоническое верховное Единое, — Бог Моисея, по его собственному недвусмысленному заявлению, обладал божественностью единолично; кроме того, взаимоотношения Бога с человеческим родом носили более личностный характер, а его участие в че­ловеческой истории было более свободным и деятельным, нежели предпола­гаюсь со стороны трансцендентного платоновского абсолюта. И хотя иудей­ская традиция изгнания и возвращения обнаруживала поразительное сходство с неоплатоническим учением об истечении Космоса и его последу­ющем возвращении к Единому, для первой были присущи сопричастность религиозно переживаемой исторической конкретности и закрепленная в ри­туале страстная вера, чего нельзя сказать о неоплатонизме с его более внут­ренним, интеллектуальным и индивидуализированным подходом. В то время как в эллинских представлениях история имела, в общем, циклический характер, для иудеев она являлась однозначно линейной и по­ступательной, будучи развертыванием во времени Божьего замысла в отноше­нии человека5. Тогда как эллинская религиозная мысль тяготела к абстракт­ному и аналитическому, для иудаизма типично скорее конкретное, динамичное и аподиктическое. И там, где греческое представление о Боге склонялось к идее верховного правящего Разума, иудейское делало упор на Верховной правящей Воле. Ибо основы иудейской веры зиждились на пла­менном ожидании того, что Бог деятельно возобновит свое верховное влады­чество над миром в догматическом преображении человеческой истории; ко времени Иисуса эти ожидания сосредоточились на пришествии Мессии. Христианство объединило обе традиции, утверждая, что истинная и высшая божественная действительность — Бог-Отец и Создатель, платоновский Веч­ный трансцендент — полностью пронизала несовершенный конечный мир Природы и человеческой истории, явив воплощение своего Сына, или Лого­са в Иисусе Христе, чья жизнь и смерть положили начало избавительному воссоединению двух миров, ранее разделенных,— трансцендентного и зем­ного, Божьего и человеческого,— и, тем самым, возрождению Космоса через Человека. Создатель мира и Логос заново — со свежей созидательной силой — ворвались в историю, дабы ознаменовать вселенское примирение. В пору перехода от греческой философии к христианской теологии транс­цендентное обернулось имманентным, вечное — историческим, а сама чело­веческая история отныне обретала духовную значимость: «И Слово стало плотью, и обитало с нами».