Рассказ?

С болезнью страх превратил ее день в ночь. Не знаю, чего она боялась — не умереть, но чего-то более тяжкого.

У нее под рукой всегда был телефон, и она, не набирая номера, могла вызвать привратника. Раз, а то и два в неделю ее навещала мать, но, едва появившись, тут же находила повод уйти. Подобное поведение выводило ее из себя. Она осыпала мать упреками, а потом упрекала уже себя — что плакала, что разнервничалась до слез по поводу, который сама считала незначительным, и из-за человека, которого не очень-то любила. Но ей казалось странным, что мать, которой было известно, что она находится на краю могилы, не может ради нее пожертвовать возможностью лишний раз куда-нибудь зайти. Потому-то она так и восхитилась, узнав прогноз врача: ее радовала возможность использовать его в качестве довода для своей матери. Каковая и в самом деле поплакала, попричитала, но не согласилась продлить свое посещение ни на минуту. А ведь каждая минута, отвоеванная у одиночества, была для Ж. неоценимой милостью. Ради одной-единственной минуты она сражалась изо всех сил — не хитростями или мольбами, но где-то в глубине, хотя она и ни за что не хотела в этом сознаться. Таковы дети: они молча приказывают миру — энергией безнадежного чаяния, — и мир иногда им подчиняется. Болезнь сделала из Ж. ребенка, но в ней было слишком много энергии, которую она к тому же не могла приложить к мелочи — только к чему-то великому, величайшему.

Когда я уезжал в Аркашон, было решено, что Ж. подвергнут новому курсу лечения, предложенному каким-то лионским естествоиспытателем, лечению еще малораспространенному, которое, похоже, идеально подходило для болезни в легкой форме, но почти наверняка убивало тяжело больных. По поводу этого лечения я и встречался с врачом Ж. В ее случае он оценивал вероятность смертельного исхода в восемьдесят процентов. Без лечения смерть становилась фактом — в ближайшие три недели. Лечение это, сам не знаю почему, мне нравилось. Нравилось оно и Ж. Врач колебался, но все же склонялся к тому, чтобы его применить. Врач этот, как я понял позже, во многих отношениях был совершенно безрассуден. Глубоко изучив Парацельса, он с рвением предался опытам — подчас экстравагантным, подчас ребяческим. Пару-другую из них мы провели вместе, это было в то время, когда я к нему захаживал и он надумал от меня отделаться. Он называл себя католиком, имея в виду, что исправно совершает все предписанные обряды. В первый же день он встретил меня следующим заявлением: “Мне выпало счастье сподобиться веры, я верующий. А вы?” На стене его кабинета висела замечательная фотография Туринской Плащаницы, фотография, на которой он распознавал два наложившихся друг на друга образа — не только Христа, но и Вероники; и в самом деле, позади лика Христа я различил черты лица ослепительно красивой — и даже величественной в своем странно горделивом выражении — женщины. И, чтобы покончить с этим доктором, у него были свои сильные стороны, например, как мне кажется, он был сильным диагностом.