Слова и вещи

236

сие между комбинаторикой тел и сцеплением причин. Возмож­но, что «Жюстина» и «Жюльетта» занимают то же ключевое место у колыбели современной культуры, которое занимает «Дон Кихот» между Возрождением и классицизмом. Герой Сервантеса, интерпретируя связи мира и языка так, как это делали в XVI веке, расшифровывая единственно лишь при по­мощи игры сходства трактиры как замки, а крестьянок как дам, замыкался, сам того не ведая, в модусе чистого представ­ления; однако поскольку это представление имело в качестве закона лишь подобие, то оно не могло избежать своего появле­ния в комической форме бреда. Но во второй части романа Дон Кихот извлек из этого представленного мира свою истину и свой закон; ему ничего другого не оставалось, как ожидать от этой книги, в которой он был рожден, которую он не читал, но за которой он должен был следовать, судьбы, отныне навя­занной ему другими. Ему было достаточно жить в замке, где он сам, захваченный своим наваждением в мире чистого пред­ставления, стал в конце концов чистым и простым персонажем в инструментарии представления. Герои Сада перекликаются с ним с другого конца классической эпохи, то есть в момент ее упадка. Это не ироническое торжество представления над сходством, а темная навязчивая сила желания, разрывающая пределы представления. «Жюстина» где-то соответствует вто­рой части «Дон Кихота»; она представляет собой постоянный объект желания, чистым источником которого она является, как Дон Кихот поневоле является объектом представления, ко­торое и есть он сам в своей глубокой сути. В Жюстине жела­ние и представление соединяются исключительно при посред­стве Другого, представляющего себе героиню как объект же­лания, в то время как она сама знакома с желанием лишь слегка, в его отстраненной, внешней и застывшей форме пред­ставления. В этом ее несчастье: ее невинность пребывает всег­да между желанием и представлением как посредник. Жюль­етта представляет собой не что иное, как носительницу всевоз­можных желаний, но все эти желания без остатка воспроизво­дятся в представлении, которое разумно их обосновывает в дискурсии и сознательно превращает их в сцены. Так эпиче­ское повествование о жизни Жюльетты, разворачивая исто­рию желаний, насилий, зверств и смерти, создает мерцающую картину представления. Но эта картина столь тонка, столь прозрачна по отношению к любым фигурам желания, неустан­но собирающимся в ней и приумножающимся единственно лишь силой их комбинаторики, что она столь же безрассудна, сколь и картина, представляющая Дон Кихота, когда он, идя от по­добия к подобию, верил, что движется по запутанным дорогам мира и книг, хотя лишь углублялся в лабиринт своих собствен­ных представлений. «Жюльетта» прореживает эти заросли представлений для того, чтобы в них открылись без малейшего