Слова и вещи

235

устойчивость всей системы. Дело в том. что представление определяет способ бытия языка, особей, природы и самой по­требности. Таким образом, анализ представления имеет опре­деляющее значение для всех эмпирических областей. Вся клас­сическая система порядка, вся эта грандиозная таксономия, позволяющая познавать вещи благодаря системе их тождеств, развертывается в открытом внутри себя пространстве посред­ством представления, когда оно представляет само себя: бытие и тождество находят здесь свое место. Язык есть не что иное, как представление слов, природа — представление существ, а потребность — представление потребности. Конец классиче­ского мышления — и этой эпистемы, сделавшей возможными всеобщую грамматику, естественную историю и науку о бо­гатствах, — совпадает с устранением представления или же, скорее, с освобождением, в отношении представления, языка, живой природы и потребности. Непросвещенный, но упорный ум народа, который говорит, необузданность жизни и ее неуто­мимый напор, глухая сила потребностей ускользнут от способа бытия представления. Представление станет удвоенным, огра­ниченным, может быть, мистифицированным, во всяком слу­чае управляемым извне благодаря грандиозному порыву сво­боды, или желания, или воли, которые предстанут как метафи­зическая изнанка сознания. В современной практике возникнет нечто вроде воли или силы, возможно, конституирующей ее, указывающей, во всяком случае, что классическая эпоха толь­ко что завершилась и вместе с ней окончилось царство дискурсии, в ее соотнесенности с представлениями, династия представления, означающего самого себя и высказываю­щего в последовательности своих слов спящий порядок вещей.

Маркиз де Сад — современник этого переворота. Точнее, его неиссякаемое творчество обнаруживает хрупкое равновесие между беззаконным законом желания и тщательной упорядо­ченностью дискурсивного представления. Порядок дискурсии находит здесь свой Предел и свой Закон, хотя он все еще со­храняет силу сосуществовать с тем, что им управляет. Несомненно, в этом состоит принцип того «распутства», кото­рое было последним словом западного мира (затем начинается эра сексуальности): распутник — это тот, кто, подчиняясь всем прихотям желания и всем его неистовствам, не только может, но и должен осветить его малейшее движение светом ясного и сознательно используемого представления. У распутной жизни имеется строгий порядок: каждое представление должно сразу же одушевляться в живой плоти желания, а любое желание должно выражаться в чистом свете дискурсии-представления. Отсюда происходит строгая последовательность «сцен» (у Са­да сцена — это упорядоченный беспорядок представления), при­чем внутри сцен имеется тщательно поддерживаемое равнове-