Слова

- можно ли было мне отказать? Эта находчивая ложь поставила деда в тупик.

Я сам, по собственной охоте, изменял Коломбе с бесстыдно раскрашенными девками. Я, вещее дитя, юный оракул, Иоас изящной словесности, проявлял неистовую тягу ко всякой гнусности. Слово за ним: либо я больше не пророк, либо надо считаться с моими вкусами, не пытаясь их понять. Шарль Швейцер-отец предал бы мое чтиво огню; Шарль Швейцер-дед стал в позу удрученной снисходительности. А мне только того и надо было - я безмятежно продолжал жить двойной жизнью. Так повелось и впредь: я и поныне читаю "черную серию" с большей охотой, чем Витгенштейна.

На своем воздушном островке я первенствовал, я был вне конкурса;

стоило поставить меня в обычные условия - и я оказался в числе последних. Дед решил отдать меня в лицей Монтеня. Однажды утром он привел меня к

директору и расписал мои достоинства; недостаток у меня один - я слишком

развит для своих лет. Директор согласился на все. Меня зачислили в восьмой

класс, и я ждал, что буду учиться со своими сверстниками. Не тут-то было -

после первой же диктовки деда срочно вызвали к лицейскому начальству. Он

вернулся вне себя от ярости, извлек из портфеля злосчастный листок бумаги,

покрытый каракулями и кляксами, и швырнул его на стол - это была работа,

которую я подал. Деду указали на мою орфографию - "В агароди растет

маркофь" - и попытались втолковать, что мое место в десятом

приготовительном. При виде "агарода" мою мать одолел неудержимый смех, он

застрял у нее в горле под грозным взглядом деда. Сначала Шарль заподозрил

меня в нерадивости и впервые в жизни выбранил, но потом объявил, что меня

недооценили; на другой же день он взял меня из лицея, навсегда

поссорившись с директором.

Я так и не понял, что произошло, и мой провал ничуть меня не опечалил

- я вундеркинд, но не умею писать грамотно, велика беда! И потом я был не прочь вернуться к своему одиночеству, я любил свой недуг. У меня даже и мысли не возникало, что я упустил случай стать самим собой. Мне наняли частного учителя - парижанина господина Льевена. Он приходил к нам на дом почти каждый день. Дед купил мне письменный стол - скамеечку с пюпитром из некрашеного дерева. Я садился на скамеечку, а господин Льевен диктовал, расхаживая по комнате. Он смахивал на Венсана Ориоля, и дед утверждал, будто он масон. "Когда я подаю ему руку, - говорил дед с пугливым отвращением порядочного человека, к которому пристает педераст, - он большим пальцем рисует на моей ладони масонский знак". Я терпеть не мог господина Льевена, потому что ему не приходило в голову мной восторгаться; подозреваю, что он не без оснований считал меня отсталым ребенком. Он исчез, не знаю почему. Должно быть, высказал кому-нибудь свое мнение обо мне.