Слова

параличные останки, которые зовутся бессмертием, внушают мне жалость.

Дед поощрял это панибратство: во всех детях есть искра божия, они ни в чем не уступают поэтам, ведь поэты те же дети. Я бредил Куртелином и по пятам ходил за кухаркой, чтобы даже на кухне читать ей вслух "Теодора ищет спички". Мое

увлечение сочли забавным, раздули неусыпными стараниями, моя страсть была

предана гласности. Однажды дед как бы вскользь обронил: "Куртелин,

наверно, славный малый. Раз ты его так любишь, почему бы тебе не написать

ему?" Я написал. Шарль Швейцер направлял мое перо и счел уместным

сохранить в письме орфографические ошибки. Несколько лет назад письмо было

напечатано в газетах, и я прочитал его не без злости. Оно было подписано

"Ваш будущий друг" - это казалось мне вполне естественным: я был на

короткой ноге с Вольтером и Корнелем, с чего бы вдруг ЖИВОЙ писатель

вздумал отказывать мне в дружбе. Куртелин отказал и поступил умно: если бы

он ответил внуку, ему пришлось бы иметь дело с дедом. Но в ту пору мы

сурово осудили его молчание. "Я допускаю, что он очень занят, - заявил

Шарль. - Но, как бы там ни было, черт его дери, ребенка не оставляют без ответа".

За мной и поныне водится этот грешок - панибратство. Со знаменитыми покойниками я на "ты", о Бодлере, Флобере высказываюсь без обиняков, и, когда мне это ставят в вину, меня так и подмывает ответить: "Не суйте нос не в свое дело. Ваши гении во время оно принадлежали мне, я держал их в своих объятиях, любил страстной любовью без тени почтения. Стану я разводить с ними церемонии!" Но от гуманизма Карла, этого церковного гуманизма, я исцелился лишь в тот день, когда понял, что в каждом человеке

- весь Человек сполна. Грустная штука исцеление - язык утратил свои колдовские чары, герои пера, давние мои вельможи, лишившись своих привилегий, смешались с толпой: я ношу по ним двойной траур.

То, что я написал сейчас, ложь. Правда. Ни ложь и ни правда, как все, что пишется о безумцах, о людях. Я воспроизвел факты с максимальной точностью, насколько мне позволила память. Но в какой мере я сам верил в свой бред? Это самый главный вопрос, меж тем я не знаю, как на него ответить. Впоследствии я убедился, что в своих чувствах мы знаем все, не знаем только их глубины, то есть искренности. Тут даже поступки не могут служить мерилом, во всяком случае, до тех пор, пока не доказано, что они не поза, а доказать это не всегда легко. Судите сами: один среди взрослых, я был взрослым в миниатюре и читал книги для взрослых - в этом уже есть фальшь, потому что при всем том я оставался ребенком. Я не собираюсь каяться я констатирую, и только. Тем не менее мои исследования и открытия были неотъемлемой частью Семейной комедии, они вызывали восторг, и я это знал да, знал; каждый день чудо-ребенок тревожит покой магических книг, которые его дед больше не читает. Я жил не по возрасту, как живут не по средствам: пыхтя, тужась, через силу. напоказ. Стоило мне толкнуть дверь кабинета, и я попадал во чрево неподвижного старца: громадный письменный стол, бювар, красные и синие чернильные пятна на розовой промокашке, линейка, пузырек с клеем, застоявшийся табачнй дух, а зимой раскаленная комнатная печурка, потрески-