Слова

Сомнений не было, эти слова предназначались не мне. Да и сама сказка принарядилась - дровосек, его жена, их дочери, фея, все эти простые, похожие на нас существа взгромоздились

на пьедестал: их лохмотья описывались высокопарным слогом, а слова

налагали на все свой отпечаток, преображая поступки в обряды и события в

церемонии. И вдруг пошли вопросы: издатель деда, набивший руку на учебных

пособиях, никогда не упускал случая дать пищу юным умам своих читателей.

"Что бы ты сделал на месте дровосека? Какая из двух сестер тебе больше

нравится? Почему? Поделом ли наказана Бабетта?" Казалось, эти вопросы

задают ребенку. Но мне ли - я не был уверен и побаивался отвечать. Наконец

я все же собрался с духом, но мой робкий голос замер, и мне померещилось,

будто я уже не я и Анн-Мари больше не Анн-Мари, а какая-то слепая

ясновидящая: мне чудилось, будто я стал сыном всех матерей, а она матерью

всех сыновей. Когда она кончила читать, я проворно выхватил у нее книги и

унес их под мышкой, не сказав "спасибо".

Мало-помалу я полюбил эти минуты: что-то щелкало, отключая меня от меня самого - Морис Бушор склонялся к детям с той универсальной предупредительностью, какую выказывают покупательницам приказчики в больших магазинах, мне это льстило. Сказкам-импровизациям я стал предпочитать стандартную продукцию: я вошел во вкус строгой последовательности слов - при каждом новом чтении они повторялись, неизменные, в неизменном порядке - я их ждал. В сказках Анн-Мари герои жили наудачу, как она сама, теперь они обрели судьбу. Я присутствовал на литургии: я был свидетелем того, как имена и события возвращались на круги своя.

Я проникся завистью к матери и решил отбить у нее роль. Завладев книжкой под названием "Злоключения китайца в Китае", я уволок ее в кладовую; там, взгромоздившись на раскладушку, я стал представлять, будто читаю: я водил глазами по черным строчкам, не пропуская ни одной, и рассказывал себе вслух какую-то сказку, старательно выговаривая все слоги. Меня застигли врасплох - а может, я подстроил так, чтобы меня застигли, - начались охи, и было решено, что пора меня учить грамоте. Я был прилежен, как оглашенный язычник; в пылу усердия я сам себе давал частные уроки: взобравшись на раскладушку с романом Гектора Мало "Без семьи", который я знал наизусть, я прочел его от доски до доски, наполовину рассказывая, наполовину разбирая по складам; когда я перевернул последнюю страницу, я умел читать.

Я ошалел от счастья: теперь они мои - все эти голоса, засушенные в маленьких гербариях, голоса, которые дед оживлял одним своим взглядом, которые он слышал, а я - нет! Теперь и я их услышу, и я приобщусь к языку священнодействий, буду знать все! Мне позволили рыться на книжных полках, и я устремился на приступ человеческой мудрости! Это решило мою судьбу. Впоследствии мне сотни раз приходилось слышать, как антисемиты попрекают евреев за то, что им чужды уроки природы и ее немой язык; я отвечал на это: "В таком случае я более еврей, чем сами евреи". Напрасно я стал бы искать в своем