Слова

Я начал свою жизнь, как, по всей вероятности, и кончу ее среди книг. Кабинет деда был заставлен книгами; пыль

с них разрешалось стирать только раз в году - в октябре, накануне

возвращения в город. Еще не научившись читать, я благоговел перед этими

священными камнями: они расположились на полках стоймя и полулежа, кое-где

точно сплошная кирпичная кладка, кое-где в благородном отдалении друг от

друга, словно ряды менгиров. Я чувствовал, что от них зависит процветание

нашей семьи. Они походили одна на другую как две капли воды, и я резвился

в этом крохотном святилище среди приземистых памятников древности, которые

были свидетелями моего рождения, должны были стать свидетелями моей смерти

и незыблемость которых сулила мне в будущем жизнь столь же безоблачную,

как и в прошлом. Я украдкой дотрагивался до них, чтобы причаститься их

пылью, но не представлял себе, на что они, собственно, нужны, и каждый

день приглядывался к ритуалу, смысл которого от меня ускользал: дед, в

повседневном обиходе до того неумелый, что моей матери самой приходилось

застегивать ему перчатки, манипулировал этой духовной утварью с ловкостью

служителя алтаря. Сотни раз я наблюдал, как он с отсутствующим видом

поднимается, выходит из-за стола, в мгновение ока оказывается у

противоположной стены, решительно, не раздумывая, снимает с полки

какой-нибудь том, на ходу перелистывает его привычным движением большого и

указательного пальцев, вновь садится в кресло и разом открывает книгу на

нужной странице, чуть хрустнув кожаным корешком, как новым ботинком.

Иногда я подходил ближе, чтобы разглядеть эти ларцы, которые распахивались, точно створки раковины, и обнажали передо мной свои внутренности: блеклые заплесневелые листки, слегка покоробленные и покрытые черными прожилками, они впитывали чернила и пахли грибами.

В комнате бабушки книги не стояли, а лежали на столе; Луиза брала их в библиотеке - не больше двух зараз. Эти безделушки напоминали мне новогодние лакомства, потому что их тонкие, глянцевитые страницы казались вырезанными из глазированной бумаги. Кокетливые, белые, почти новые, они вызывали к жизни таинства более легковесные. Каждую пятницу бабушка, надев пальто, уходила со словами: "Пойду верну ИХ". Возвратившись, она снимала черную шляпу с вуалеткой и извлекала ИХ из своей муфты, а я недоумевал: "Опять те же?" Бабушка тщательно обертывала книги, потом, выбрав одну, усаживалась у окна в глубокое мягкое кресло, водружала на нос очки и со счастливым, усталым вздохом прикрывала глаза, улыбаясь той тонкой сладострастной улыбкой, которую впоследствии я обнаружил на губах Джоконды; Анн-Мари умолкала, делала и мне знак молчать, а я представлял себе богослужение, смерть, сон и проникался священным безмолвием. Время от времени Луиза, издав короткий смешок, подзывала дочь, проводила пальцем по какой-то строке, и обе женщины обменивались понимающим взглядом. Но мне все-таки не нравились слишком уж изящные бабушкины книжицы: это были самозванки, да и дед не скрывал, что они