Слова

божества второстепенные, предмет специфически женского культа. По

воскресеньям от нечего делать он заходил в комнату жены и, не зная, что

сказать, останавливался возле ее кресла. Все взгляды устремлялись к нему,

а он, побарабанив пальцем по стеклу и так ничего и не придумав,

поворачивался к Луизе и отнимал у нее книгу, которую она читала. "Шарль! -

в ярости кричала она. - Я потом не найду, на чем я остановилась!" Но дед,

подняв брови, уже погружался в чтение, затем, постучав вдруг по книжице

согнутым пальцем, объявлял: "Ничего не понимаю". - "Да как же ты можешь

понять, когда читаешь с середины?" - возражала бабушка. Дело кончалось

тем, что дед швырял роман на стол и удалялся, пожав плечами.

Спорить с дедом не приходилось: ведь он был того же цеха. Я это знал - он показал мне на одной из полок толстые тома, обтянутые коричневым коленкором. "Вот эти книги, малыш, написал дедушка". Как тут было не возгордиться! Я внук умельца, искусного в изготовлении священных предметов, - ремесле не менее почтенном, чем ремесло органного мастера или церковного портного. Я видел деда за работой: "Deutsches Lesebuch" переиздавался каждый год. На каникулах вся семья с нетерпением ждала корректуры; Шарль не выносил праздности, чтобы убить время, он не давал никому житья. Наконец почтальон приносил пухлые, мягкие бандероли, веревки разрезали ножницами, дед разворачивал гранки, расстилал их на столе в столовой и начинал черкать красным карандашом: при каждой опечатке он сквозь зубы бормотал проклятья, но уже не поднимал крика, разве когда служанка приходила накрывать на стол. Все члены семьи были довольны. Стоя на стуле, я в упоении созерцал черные строчки, испещренные кровавыми пометами. Шарль Швейцер разъяснил мне, что у него есть смертельный враг - его издатель. Дед никогда не был силен в арифметике: расточительный из беспечности, щедрый из упрямства, он лишь к концу жизни впал в старческую болезнь - скупость, результат импотенции и страха перед смертью. Но в ту пору она проявлялась еще только в странной подозрительности: когда деду приходил почтовым переводом авторский гонорар, он, воздев руки к небу, кричал, что его режут без ножа, или, войдя в комнату к бабушке, мрачно заявлял: "Мой издатель обдирает меня как липку". Так моему изумленному взору открылась эксплуатация человека человеком. Если бы не эта гнусность, по счастью ограниченного свойства, мир был бы устроен превосходно: хозяева

- каждый по своим возможностям - воздавали труженикам - каждому по его заслугам. И ведь надо же было, чтоб вампиры-издатели оскверняли справедливость, высасывая кровь из моего бедного деда. Но мое уважение к этому праведнику, который не получал награды за свою самоотверженность, возросло: с младых ногтей я был подготовлен к тому, чтобы видеть в педагогической деятельности священнодействие, а в литературной - подвижничество.