Скептицизм и животная вера

Таков древний урок самого опыта, когда мы размышляем над опытом и превращаем его иллюзии в предписания, урок, который так и не могут усвоить эмпирики с куриными мозгами, хотя он повторяется ежедневно. Но индус с редкой чувствительностью соединил редкую память. Он жил: религиозная любовь, детская способность впитывать явления по мере того, как они появляются (чего не делают находящиеся в постоянном движении эмпирики), позволяет ему помнить их в их подлинности, во всей их красоте и, таким образом, понимать, что это были иллюзии. Поэт, беспристрастный философ, поклонник вещей в их чистоте освобождает себя от веры. Этот бесконечный хаос грубых и прекрасных форм, ( восклицает он, ( обманчиво, нереально, произвольно замещает ничто, и вскоре вновь погрузится в ничто и поистине будет представлять собой ничто.

Я буду игнорировать ту горячность, с которой эти праведные схоласты отвергают мир и грешную природу, которая привязывает меня к нему. Я люблю театр не потому, что не могу осознать, что спектакль ( это вымысел, а потому, что я это осознаю; если бы я думал, что это действительность, я питал бы к нему отвращение; состояние беспокойства лишило бы меня всех воображаемых наслаждений. Но даже если это так, мне нередко хочется, чтобы зрелище было менее варварским; но я не раздражаюсь, потому что ни одна сцена не будет длиться вечно и, наверное, ее сменят тысячи других, свидетелем которых я уже не буду. Такова природа бесконечной комедии и опыта; но я хочу обратиться к драгоценному свидетельству индусов о не-существовании очевидного. Это свидетельство более ценно, потому что представленный их глазам спектакль был полон метафор; следовательно, его было труднее поставить и труднее им пренебречь, чем политическим и романтическим попурри, наполняющим глаза европейцев. Среди змей и гиен, обезьян и попугаев, заполнивших джунгли их душ, эти мудрецы могли сидеть неподвижно, лишенные страха в своем священном скепсисе. Какой бесконечной, какой тщетной, какой заслуживающей снисхождения с точки зрения разума становится творческая ошибка, что любишь, только сострадая, и нет влечения к тому, что любишь; как похожи на несчастных животных западные философы с их почитанием фактов, их бережливостью, их моральной нетерпимостью, скудостью воображения, политическими страстями и их раболепием перед интеллектуальной модой.

Для моих целей не имеет значения, что космология индусов была фантастичной. Едва ли она могла бы оказаться более экстравагантной, чем действительное построение материального мира, или в полном противоречии с человеческими данными; здесь истина и фантазия в одинаковой мере выносят приговор человеческим чувствам за иллюзии. Не без симпатии отношусь я к их стремлению укрыться от всеобщей суматохи в каком-нибудь приюте покоя. Философ имеет убежище в себе самом. Я подозреваю, что для него надуманное блаженство продолжить существование в других жизнях или полное освобождение от жизни было не более чем поэтическими символами, он находит удовольствие в истине и в одинаковой готовности наслаждаться действительностью иди покинуть этот мир. Пока продолжается жизнь, освобождение не может быть полным, и оно ничто по ее окончании; но освобождение в определенной мере проистекает из того самого убеждения, что жизнь ( иллюзия, если это убеждение морально действенно, как это было у индусов. Их вера в перевоплощение или карму в этом смысле излишня, поскольку последующий опыт может только изменить иллюзию, но не сделать более совершенной свободу. Упоминание о некоем последнем прибежище или субстанции все же неизбежно в доктрине иллюзии, и хотя оно может быть высказано в мифологической форме, к нему также следует прислушаться. Оно указывает на другие царства бытия ( я буду обозначать их как царство материи, царство истины, царство духа ( которые по своей природе не могут быть данными интуиции, а должны быть постулированы (если они вообще признаются людьми) посредством инстинктивной веры, выражающейся в действиях. Существуют ли эти последние царства или нет ( это их дело; существование может быть присуще некоторым из них, например материи и духу, но не быть присуще другим, например истине. Что касается данных интуиции, природа их не-существования и иллюзорности заключается в том, что они даны. Датум по определению является предметом внимания, элементом текущей мысли, наглядной универсалией (visioned universality). То царство, в котором он располагается, в котором его на миг раскрывает стремительная интуиция, как раз и есть то самое царство не-существования или инертного и идеального бытия. Индусы, утверждая не-существование каждого элемента в возможном опыте, не только освобождают дух от идолопоклонства, но освобождают царство духа (то есть царство интуиции) от ограничений, поскольку ничто являющееся не существует, все что угодно может явиться без усилий и издержек существования. Фантазии предлагается беззаботно странствовать ( одни иллюзии не губят другие, в то время как одно существование должно, напротив, убивать другие существования. Пока длится жизнь, перед наивной поэзией и бесконечными гипотезами открывается простор без опасений, что суждение будет ложным, а душа будет порабощена.