|
– Хоакин, Хоакин! – причитала убитая горем жена. – Не говори так. Пожалей меня, пожалей детей, внука, который слышит тебя… Сейчас он вроде не понимает, но, наверное, завтра уже… – Именно жалея вас всех, я и говорю. Да, я не любил тебя, не захотел полюбить. Если бы можно было начать все сначала! Но теперь, теперь, когда… Жена не дала ему закончить, прильнув устами к устам умирающего, словно хотела вдохнуть в него свое дыхание. – Желание начать все сначала спасет тебя, Хоакин! – Спасет! Что ты называешь спасением? – Если ты захочешь, ты сможешь прожить еще несколько лет. – Чего ради? Чтобы превратиться в развалину? Впасть в старческий маразм? Нет, только не старость! Эгоистическая старость подобна детству, в котором присутствует сознание обреченности. Старик – всего лишь ребенок, знающий, что умрет. Нет, не хочу я дожидаться старости. Чего доброго, начну по пустякам ссориться с внуками, возненавижу их… Нет, нет и нет… Хватит ненависти! Я мог тебя полюбить, должен был полюбить, – в этом заключалось единственное мое спасение, которое я сам отверг. Хоакин умолк. Продолжать он не захотел или не смог. По очереди расцеловался с родными. Через несколько часов истомленная душа его отлетела вместе с последним усталым вздохом. СУДИТЕ САМИ!КомментарииБиблейская легенда о Каине и Авеле составляет одну из центральных тем творчества Унамуно, одни из тех мифов, в которых писатель видел прообраз судьбы отдельного человека и всего человечества, разгадку движущих сил человеческой истории. Первые обращения писателя к ветхозаветной истории относятся еще к началу 900-х годов (книга «Пейзажи»; статья «Город и поле», 1902). Затем писатель неоднократно возвращался к легенде о Каине и Авеле в стихах трагедии «Другой» (1926), в эссе «О трагическом чувстве жизни» и статьях. Всякий раз история первого братоубийства, лишившего человечество бессмертия, оборачивалась новыми гранями. Наиболее разителен перепад от прославления «каинизма» как движущей силы развития человечества к тревожному предчувствию будущего братоубийственного кровопролития, охватившему писателя на рубеже 20 – 30-х годов. Повесть «Авель Санчес. История одной страсти», впервые опубликованная в 1917 году, основана на интерпретации каннского мифа, которую Унамуно сжато изложил в прологе к пьесе «Брат Хуан, или Весь мир – театр» (1929): «Каин-земледелец убил Авеля, пастыря овечьих стад, потому, что Иегова, владыка, призрел приношения Авеля, а дары Каина не призрел, то есть окинул добрым взором одного и не взглянул на другого. Каин убил Авеля из чувства зависти. В основе лежит борьба за личность, за самовыражение. Здесь играет роль не материальный инстинкт – жажда сохранения или воспроизводства, но психическая или духовная потребность проявить себя, остаться в вечности, потребность выставить свою жизнь на театр человеческой истории. Или, как в этом библейском случае, стремление запечатлеться в сознании и памяти творца». В «Авеле Санчесе» Унамуно переходит от вневременной интерпретации библейской легенды к человеческому документу, к исповеди. «В моем романе, – писал он об «Авеле Санчесе» в прологе к роману «Тетя Тула» (1921), – мне хотелось добраться до таких подвалов и тайников человеческого сердца, спуститься в такие катакомбы души, в которые большинство людей боится войти» (перевод А. Шадрина). «Вечный миф» оказался в «Авеле Санчесе» выросшим из «трагической повседневной жизни… маленьких городков», из которой Унамуно, по его признанию в одном из писем 1917 года, «извлек материал для создания образа Хоакина Монегро, современного Каина-мученика». В статье «Испанская зависть» (1909) (см. т. 2 настоящего издания) Унамуно подробно говорит о зависти – этой самоубийственной страсти, которая испепелила душу Хоакина, – Как о социальном явлении, как о «национальной проказе». Анатомия зависти, данная в этой статье, соответствует основным чертам характера Хоакина Монегро, но в образе Хоакина зависть перевоплотилась в трагическую страсть, оказалась облагороженной пафосом страдания. И здесь Хоакин-Каин имеет предшественника – Каина из одноименной трагедии Байрона, о которой идет речь и в самой повести Унамуно. Критики нередко связывают замысел «Авеля Санчеса» с байроновским «Каином». Сам Унамуно в прологе ко второму изданию «Авеля Санчеса» решительно отверг существование какого-либо литературного прототипа его повести. Действительно, образ байроновского Каина-богоборца весьма отличается от Каина-мученика Унамуно. Но существует и важная точка, в которой произведения Байрона и Унамуно соприкасаются: это проблема бессмертия, затронутая в трагедии Байрона и составляющая центральный нерв Повести Унамуно. Испанский писатель устами героя сам выделил ту сцену из первого акта «Каина», в которой Люцифер – ангел зла, – угадывая тайные помыслы героя, сулит человеку бессмертие: — 73 —
|