Русская Философия. Энциклопедия

Соч.: Общественно-политические и философские взгляды А. Н. Радищева (1749-1802). М.. 1950; Русская материалисти­ческая философия XVIII-XIX вв. и ее историческое значение. М., 1953; Философия русского Просвещения. М., 1971; Фило­софия и социология русского народничества. М., 1983.

М. А. Маслин

ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ (от лат. existentia - существова­ние) - философское течение в рус. мысли, возникшее в рамках т. наз. духовного ренессанса 1-й четверти XX в. или «нового религиозного сознания». Его виднейшие представители - Бердяев и Л. Шестов, выразившие экзистенциалистские идеи соответственно в работах «Фи­лософия свободы» (1911) и «Апофеоз беспочвенности» (1905). Рус. Э. формировался в условиях нарастания в стра­не общественного и духовного кризиса. Интеллектуально он впитал в себя идеи и настроения мн. отечественных мыслителей от славянофилов до В. С. Соловьева, особен­но Достоевского и Толстого. Он стал преемником миро­вой иррационалистической традиции от Августина и Я. Бёме до Ф. Ницше и Г. Ибсена. Экзистенциальные уста­новки были присущи большинству рус. мыслителей нач. XX в. - Розанову, Флоренскому, Мережковскому, Фран­ку, Булгакову и др. Общие черты Э. в России - его религи­озная (христианская) окрашенность, персонализм, антира­ционализм, борьба за свободу и аутентичность (подлин­ность) человеческого существования, обращенность к трансцендентному, переживание трагизма личного, ис­торического и вселенского бытия. Вместе с тем по ряду важных пунктов позиции лидеров Э. Бердяева и Шестова существенно отличаются друг от друга. Для Бердяева ис­ходной и определяющей реальностью человеческого существования является свобода, своими корнями уходя­щая в иррациональную, трансцендентную, предмирную и предбытийственную безосновность. Смысл и судьба человеческого существования - это содержание, направ­ленность и характер реализации личностью присущей ей свободы, поэтому синонимами Э. у Бердяева являются выражения «философия свободы» и «христианский пер­сонализм». Эта философия ярко окрашена прямо проти­воположными настроениями и эмоциями: трагизмом и ре­шимостью совершить «революцию духа», переживания­ми одиночества и порывом к всепобеждающей соборнос­ти (коммюнотарности), чувством падшести («болезни») бытия и истории и верой в преображающую и спаситель­ную силу человеческой свободы. Пессимизм и комплекс негативных экзистенциапов связан у Бердяева с идеей объек­тивации, вера, надежда и своеобразный «профетизм» (пророческий характер) его учения - с идеей творчества. Личность - это ноуменальный центр мироздания, обна­руживаемый через выявление бесконечности и всеобъемлемости духа конкретного человека. Даже трансцендент­ное (потустороннее) открывается в духе и через дух лично­сти, т. е. имманентно. Однако присущая ей свобода двой­ственна: она дана человеку и от Бога как просветленная свобода к добру, истине, красоте, вечности, и от Боже­ственного ничто, в к-ром «и свет, и тьма» и к-рое заключа­ет в себе возможность зла, вражды и отпадение от Бога. Фундаментальный акт грехопадения интерпретируется как свободное избрание личностью ложной установки духа, когда он становится сознанием, конструирующим абстрак­ции и объекты, воспринимаемые в качестве материальных первичностей, к-рые порабощают человека. Объективация означает трансформацию духа в бытие, вечности т во вре­менное, субъекта - в объект. Однако динамизм человечес­кого существования, выступающего персонифицирован­ной конкретной свободой, позволяет также свободно со­вершать радикальную переориентацию, онтологически, то­тально преображающую по своему характеру. Суть «персоналистической революции», объявленной Бердяе­вым, раскрывается им в концепции творчества. С одной стороны, творчество это высшее проявление свободы, со­здающей из ничто небывалое, подлинное и ценностное, с другой - процесс деобъективации затвердевшего в фор­мах бытия, природы и истории первоначально активного духа. «Творческий акт всегда есть освобождение и преодо­ление... Творчество по существу есть выход, исход, побе­да» (Смысл творчества. С. 255). Творчество - это открове­ние «я» Богу и миру, в нем оправдание человека, как бы ответный шаг на его пути к трансцендентному. История в Э. Бердяева предстает и как судьба человека в объективи­рованном времени, и как символическое присвоение метаисторического, именно на грани «объективной истории» и метаистории («метафизическое») лежит историческое как особая реальность человеческого существования. «Чело­век находится в историческом, и историческое находится в человеке... Для того чтобы проникнуть в эту тайну «исто­рического», я должен прежде всего постигнуть это истори­ческое и историю как до глубины мое, как до глубины мою историю, как до глубины мою судьбу. Я должен поставить себя в историческую судьбу и историческую судьбу в свою собственную человеческую глубину» (Смысл истории. С. 14, 15). История, по Бердяеву, созидается в силу разных ус­тановок человеческой свободы, духа и воли. Воспринимая историю, мы «конструируем ее в большей зависимости и большей связи с внутренними состояниями нашего созна­ния, внутренней его широтой и внутренней его глубиной» (Там же. С. 20—21). Вместе с тем история предстает перед нами как развертывание трех мировых эпох божественно­го откровения. «В первую эпоху изобличается законом грех человека и открывается природная божественная мощь; во вторую эпоху усыновляется человек Богу и открывает­ся избавление от греха; в третью эпоху окончательно от­крывается божественность творческой человеческой природы и мощь божественная становится мощью че­ловеческой» (Смысл творчества. С. 519). Свобода мысли и антропоцентризм Бердяева позволили ему очертить гра­ницы и выявить относительность мн. христианских ценно­стей (монашество, аскетизм, смирение, святость, спасе­ние и др.) в свете реальностей мировых войн, революций и невиданного роста технической и военной мощи челове­чества в XX в. Воля к преображению и одухотворению жизни, ее очеловечивание пронизывают все работы по­зднего Бердяева: «О назначении человека» (\9Ъ\), «Судьба человека в современном мире» (1934), «Дух и реальность» (1937), «Опыт эсхатологической метафизики» (1947), «Царство Духа и царство Кесаря» (1951). В них проводится идея активности человека и свободного человеческого твор­чества. В наиболее концентрированной форме идеи христианского Э. Бердяева выражены в его этике. Ход ми­ровой истории в XX в. обнаружил, по Бердяеву, относи­тельность различий между истиной и ложью, добром и злом, были выявлены пределы и вторичность этического, его производность от духа и свободы, в к-рых истина и ложь, добро и зло даны в своем изначально неразличением виде. Само их различение - знак человеческой слабости и греха, и высшие ценности лежат за пределами указанного разли­чения. В своем развитии человечество проходит различ­ные уровни нравственного сознания. Первому соответству­ет этика закона как исторически необходимая, но становя­щаяся в итоге этикой обыденности, отчужденного, несво­бодного и социализированного индивида. Более высокий уровень - этика искупления, в рамках к-рой человек пыта­ется избавиться не только от зла, но и от различения добра и зла. Однако внутренним мотивом такой этики является пораженчество и мучительное ощущение, что Бог примет участие в разрешении непосильной для сознания пробле­мы добра и зла. Эти разновидности этики, как и евангельс­кая этика страдания, аскетизма и любви, в основе своей пассивны, они игнорируют свободу и активность личнос­ти. Глубине человеческого существования, по Бердяеву, соответствует этика творчества. Она связана со свобод­ными дарами личности и потому творчески-индивидуальна (но не индивидуалистична). В ней всякий нравственный акт неповторим, связан с выбором и принятием личнос­тью всего бремени свободы и полноты ответственности за судьбу мира и мировой истории. Здесь через свободный дух нравственного творчества личность связана с духом соборности. Подлинно нравственная жизнь должна быть вечным, свободным, огненным творчеством, вечной «юно­стью и девственностью» духа и свободы. Борьба Бердяева против всех форм тоталитаризма за свободную и творчес­ки активную личность делает его ярким представителем христианского гуманизма в рус. культуре XX в. Экзистен­циалистский персонализм Бердяева был по достоинству оценен мн. представителями зап. культуры. По словам Ф. Коплстона, «многие... находят его мысль свежей и сти­мулирующей... Во всяком случае, для некоторых интерпре­тация Бердяевым христианской веры, по-видимому, имела целью вызвать большее доверие к христианству... Многие нерусские убедились в том, что его работы открыли для них новые горизонты мысли» (Copleston F. Philosophy in Russia. P. 389). Э. Шестова существенно иной. Ему чужды императивность, профетизм и пафос романтического оп­тимизма Бердяева. Ирония, скепсис, кажущаяся неуверен­ность в суждениях создают в его соч. картину неоп­ределенных и даже зыбких реальностей, в к-рых, не ведая их, живет человек и к-рые скрывают за собой мощное уси­лие обнаружить мир «мгновенных, чудесных и таинствен­ных превращений», где все «одинаково возможно и невоз­можно» и царит «свобода индивидуального существова­ния», «дерзновение», «творческое усмотрение». Фунда­ментальная трудность на этом пути, по Шестову, состоит не в болезни бытия, ложно направленной свободе или объек­тивации духа, а во «власти идей», принципиально неправильном, выражающемся в знании отношении к себе и окружающей нас действительности, в самом познании, разуме и логике как тотальных, но одномерных и в итоге несостоятельных способах существования людей. Знание оказывается той непроницаемой оболочкой, под к-рой живет, задыхается и умирает человек. Едва ли не самой страшной темницей духа является философия (мировоз­зрение), поскольку ей особенно присуща тотальность, пре­тензия дать вечные и всеобъемлющие правила поведения и мышления для человека, законы существования для Вселенной и даже для Бога. И если человеку естественно присуще стремление к чудесному, к свободе, творчеству и подлинности, то вечные и всеобщие истины, так же как и философские системы, не имеют к этому никакого отно­шения. Поэтому то, что обыкновенные люди («профаны»), жаждущие истины, могли бы назвать философией, «есть великая и последняя борьба». Столь же чужда знанию, но наполнена жизнеутверждающим и жизнеспасающим смыслом «философия абсурда» для гениев, творцов и лю­дей, попадающих в экстраординарные ситуации трагедии, смерти или несчастья: «...рано или поздно каждый человек осужден быть непоправимо несчастным». Здесь рушится логика, а вечные истины становятся неуместными, откры­вается иная, фундаментальная реальность (точнее, та же реальность предстает как иная), а философия обретает за­дачу «научить человека жить в неизвестности». Проблема­тичность, вероятностность и катастрофичность прорыва к «живой истине» и «иному миру» ассоциируется с карти­ной Страшного суда: «Страшный суд - величайшая реаль­ность... На Страшном суде решается, быть или не быть сво­боде воли, бессмертию души - быть или не быть душе. И даже бытие Бога еще, быть может, не решено. И Бог ждет, как каждая... человеческая душа, последнего приговора. Идет великая борьба, борьба между жизнью и смертью, между реальным и идеальным. И мы, люди, даже не подо­зреваем, что творится во вселенной, и глубоко убеждены, что нам и знать этого не нужно, точно это нас совсем и не касается!» (На весах Иова// Соч. М., 1993. Т. 2. С. 153). Од­ним из первых в философской литературе XX в. Шестов дал специфически экзистенциалистские характеристики тем ситуациям, к-рые К. Ясперс впоследствии назвал по­граничными: отчаяние, безнадежность, одиночество, по­кинутость, ужас и др. В них человек находит себя на грани бытия и ничто, это «положение, из которого нет и аб­солютно не может быть никакого выхода» (Начала и кон­цы. Спб., 1905. С. 11-12). Пограничность ситуации обоюдоострая. Ее положительный полюс Шестов описывает в по­нятиях дерзновения, веры, свободы, вызова, упорства, отча­янной борьбы и т. п. Однако негатив и позитив экзистенци­ального состояния находятся в нерасторжимом единстве: «...чтобы был великий восторг, нужен великий ужас. И нуж­но сверхъестественное душевное напряжение, чтобы че­ловек дерзнул противопоставить себя всему миру, всей при­роде и даже последней самоочевидности». И Бог, и приро­да ожидают от человека исполнения их «заветнейшего», творческого замысла о человеке - такой же, как и они, сво­бодной, чудесной, неисчерпаемой и всевероятной реаль­ности. Осознание внутреннего плюрализма человека («че­ловек волен так же часто менять свое «мировоззрение», как ботинки или перчатки»), так же как и плюрализм реаль­ностей (человек - Бог - природа), является главной задачей Шестова. Исключительно сложной в контексте борьбы за открытость, свободу и плюрализм оказалась для него про­блема истории, социума и общения. Первые две предста­ют как области обыденности, насилия и заблуждений в силу приписывания разумом истории (как и всему миру) зако­номерностей и естественности развития. Межличностные коммуникации осложнены все тем же обыденным, лож­ным и несвободным способом отношения человека к самому себе и окружающим. Противоречие между жи­вой истиной и общением настолько глубоко, что «че­ловеку приходится выбирать между безусловным оди­ночеством и истиной, с одной стороны, и общением с ближними и ложью - с другой» (Там же. С. 187-188). Выход Шестов искал на путях выработки особого, симпатическо­го и сочувственного понимания, проникновения за слово и мысль человека в то заветное и глубинное, что желает, но, как правило, не может передать человек мыслью и сло­вом. Ведущие мотивы философии Шестова получили от­клики в воззрениях различных западноевропейских мыс­лителей (Г. Марсель, А. Камю, Д. Г. Лоуренс и др.), значи­тельна роль шестовских идей в интенсивном диалоге в рамках рус. духовного ренессанса XX в. между его выда­ющимися представителями Бердяевым, Булгаковым, Зеньковским и др.