|
– Потому что они большевики. Большевики – значит всего больше, и добра и денег. – А мы кто же? – У нас всего меньше, стало быть, мы меньшевики. Эта бабушкина трактовка политических терминов производит на меня сильное впечатление. Меня зовут, а я задумываюсь. Я вспоминаю, что недалеко от нас, в Удельной, живет на огромной даче знаменитый большевистский поэт Демьян Бедный. Да, так все и есть: большевик – большая дача. Но почему же его фамилия «Бедный»? Но вот моя внешность приведена в порядок, и я огибаю дом, чтобы войти в него с противоположной стороны. Разумеется, Бэллины родители не запретили бы ей привести своих друзей на их территорию; как люди, вечно чем-то озабоченные, они бы просто не заметили крутящейся во дворе детворы. Но нам самим не хотелось там играть: здесь все было приветливее, теплее, проще. Здесь – кокетливые анютины глазки и скромные ноготки, там – огромные желтые лилии. Здесь – утоптанная детскими босыми пятками живая упругая земля, там – посыпанные колючим толченым кирпичом строгие дорожки… Бэлла встречает меня на просторной террасе, уставленной соломенной мебелью, и ведет в комнаты. Пройдя что-то вроде прихожей (с обязательной медвежьей шкурой и оленьими рогами над дверью), мы попадаем в залу. Роскошь увиденного превосходит все, что подсказывала мне моя фантазия. То обстоятельство, что у соседей есть рояль, было мне известно по ежедневно звучащим за стеной однообразным Бэллиным гаммам, но то, что он такой огромный, а главное – не черный, как все рояли, а светлый, – до этого я додуматься не сумел. И уж, конечно, не ожидал, что увижу старинные картины в золоченых рамах. Вот это да! Темные пейзажи с ветряными мельницами и рыцарскими мотивами заставляют с особой силой почувствовать недосягаемость леоненковского мира. Но в то же время во мне впервые появляется и нечто новое: ощущение чуждости этого мира, даже враждебности. Меня вдруг пугает мысль: а что, если Петр Михайлович и Валентина Яковлевна усыновят меня, как подающего надежды мальчика, и навсегда оставят в этой половине дома? Ведь у них власть, они хозяева… Интересно, что это мое инстинктивное восприятие их как хозяев, хотя мы считались абсолютно равноправными совладельцами дома, оказалось все-таки верным. Уже гораздо позже я узнал о драматической зависимости от Леоненко, в которую попала наша семья из-за дядиной доверчивости. Мы поменяли на Малаховку нашу московскую жилплощадь по причине тетиного туберкулеза, который надеялись излечить сосновым воздухом. Уже было обострение, шла даже кровь горлом, поэтому переезжать нужно было срочно. Отдав сестре Петра Михайловича две комнаты на Арбате, мы вселились в ту часть дома, которую занимала она, по-джентльменски договорившись при этом с хозяином оформить задним числом фиктивную купчую. Но Леоненко, выглядевший как лондонский денди и державший на своем участке настоящий английский травяной корт, не оказался джентльменом. Он несколько лет тянул с купчей, обещая поехать в контору то буквально через неделю, то в следующем месяце, то весной, то осенью, а затем прямо и откровенно объявил дяде, пришедшему к нему в очередной раз по этому делу: живите, сколько хотите, выселять я вас не собираюсь, но и купчую оформлять не стану. Придя от Леоненко, дядя слег в постель: схватило сердце. Вернувшись после войны домой, дядя не пытался въехать в малаховскую дачу – знал, что это бесполезно; одна трата нервов. К тому же вся его семья погибла от голода в тылу, а мы с мамой устроились в Москве. — 150 —
|