|
Обладателем счастливого лотерейного билета я почувствовал себя после того, как деловая часть беседы подошла к концу. Наморщив лоб, небожитель несколько раз задумчиво повторил мою фамилию и вдруг спросил: «А у вас не было родственников в Михневе?» «Как же, – ответил я, – там жил мой дядя, местный ветеринар…» Через десять минут мой шеф смотрел на меня снизу вверх. Подобострастно улыбаясь и изображая на лице глубокое умиление, он слушал мой с хозяином кабинета неторопливый задушевный разговор. О, это был воистину мой звездный час, – пусть недолго, но все-таки со мной, как с иронией говорил один из руководителей: не того государства! И обязан я был этим не каким-то своим особым качествам, а простому стечению обстоятельств. Оказалось, что лицо, к которому мы явились с докладом, было когда-то… батраком у моего михневского дяди. Когда это всплыло, я и сам многое вспомнил. Дядя, конечно, говорил об этом, как не говорить! Не из каждой же деревни вышли такие знаменитые деятели, и тут было чем похвастаться. Дядя умер в конце пятидесятых годов, и вся эта история запечатлелась в моем сознании как что-то полумифическое. Тем более что дядя редко упоминал фамилию своего бывшего батрака и называл его обычно просто «работником». Вот это-то слово и запомнилось мне больше, и это оказало определенное влияние на мое политическое миропонимание. Дело в том, что, когда дядя говорил «работник», не всегда сразу можно было понять, имеет ли он в виду дореволюционный, угнетенный статус этого человека, или же его теперешнее высокое и властное положение. По какой-то причуде нашего языка он как был «работником» («Бывало, скажешь работнику: “А ну-ка принеси с пасеки медку!”»), так и продолжал им быть («ведь этот… ну, работник-то этот – он из наших, михневских!»), хотя раньше находился в самом низу общества, а теперь вознесся на его вершины. Такая двузначность термина поразила мое детское воображение, и я даже сочинил каламбур: «деревенский наш работник стал теперь в ЦК работник» (беседуя с ним и поддавшись его простому и искреннему тону, я чуть было не прочел ему этот стишок, но, слава богу, хватило-таки ума удержаться). С тех самых пор в моей голове как бы слились воедино два разных человеческих типа: бесправный эксплуатируемый бедняк, которого мне жалко до слез, и всесильный жесткий функционер, которого я боюсь до дрожи в коленках. Вот как могут лингвистические неожиданности воздействовать на формирование нашего восприятия окружающего! А впрочем, такие ли уж это разные типы? Может, язык наш мудрее нас? — 155 —
|