Письмо и различие

** То есть когда оно более или менее скрыто взывает к бытию (еще до его опреде­ления как сущности и существования); что может означать лишь: когда оно отдается зову бытия. Бытие едва ли было бы таким, как есть, если бы речь просто ему предше­ствовала или к нему взывала. Крайнее средство языка от безумия — это смысл бытия.

[70]

мальность, то есть смысл — во всех смыслах этого слова, в особеннос­ти в Декартовом. Она несет в себе нормальность и смысл, каковы бы ни были при этом состояние, здоровье или безумие того, кто ее изре­кает или через кого она проходит, на ком, в ком она сочленяется. В самом бедном своем синтаксисе логос является разумом, а разум уже историчен. И если безумие является — вообще, помимо всякой искус­ственной и определенной исторической структуры — отсутствием творчества, тогда и по сути, и вообще безумие — это безмолвие, речь, прерванная в цезуре и ране, надрез которых начинает жизнь как вооб­ще историчность. Безмолвие не определенное, навязанное именно в этот момент, а по сути связанное с переворотом, запретом, открываю­щими историю и речь. Вообще. Именно в плане вообще историчнос­ти, которая не совпадает ни с внеисторической вечностью, ни с ка­ким-либо эмпирически определенным моментом фактической исто­рии, расположена та неустранимая доля безмолвия, которая вынашивает и неотступно преследует язык и лишь вне которой, и лишь против которой он может возникнуть; «против» означает здесь разом и содержание, на фоне которого силой проступает форма, и против­ника, от которого я силой себя страхую и перестраховываю. Хотя без­молвие безумия — это отсутствие творчества, оно никогда не являет­ся просто к нему эпиграфом, для языка и смысла оно не вне творче­ства. Подобно бессмыслию, оно — его предел и сокровенный запас. Разумеется, в подобной эссенциализации безумия есть риск размыть его фактическое определение в психиатрической работе. Это посто­янная угроза, но она не должна обескураживать требовательного и терпеливого психиатра.

Так что, возвращаясь к Декарту, всякий философ или всякий субъект речи (а философ — всего лишь субъект речи par exellence), который должен затрагивать безумие внутри мысли (а не только тела или какой-то сопутствующей инстанции), может сделать это лишь в плане возможности и на языке вымысла или в вымысле языка. Тем самым в своем языке он перестраховывается от фактического безу­мия — которое порой может показаться весьма болтливым, но это другая проблема, — держит дистанцию, необходимую для того, что­бы иметь возможность продолжать говорить и жить. Но тут имеет место не слабость или свойственный тому или иному историческому языку поиск безопасности (например, поиск «достоверности» в кар­тезианском стиле), это свойственно сущности и самому проекту вооб­ще всякого языка — даже самых с виду безумных, даже (и в особенно­сти) языку тех, кто, воздавая безумию хвалу, сообщничая с ним, ме­рится накоротке с ним силой. Поскольку язык является самим разрывом с безумием, он тем лучше соответствует своей сущности и призванию, тем вернее порывает с безумием, чем свободнее мерится с