Письмо и различие

* Оно рискует затушевать переизбыток, посредством которого любая философия (смысла) соотносится на каком-то участке своего рассуждения с бездной бессмыслия.

[74]

ческой эпохи. Я не говорю, что книга Фуко тоталитарна, ведь он, по крайней мере, с самого начала ставит вопрос об истоке вообще исто­ричности, освобождаясь тем самым от историцизма: я хочу сказать, что порой он идет на подобный риск, осуществляя свой проект. Пой­мите: когда я говорю о введении в мир того, чего в нем нет и что мир предполагает, когда я говорю, что «compelle intrare» (эпиграф главы о великом заточении) становится, обращаясь к гиперболе, чтобы за­ново ввести ее в мир, самим насилием, когда я говорю, что это сведе­ние к внутри-мирности является истоком и самим смыслом так назы­ваемого насилия и делает возможными все смирительные рубашки, я не взываю к другому миру, к какому-либо алиби или уклончивой транс­цендентности. Это было бы другой возможностью насилия, которая, впрочем, часто заодно с первой.

Итак, я полагаю, что все (у Декарта) можно свести к определен­ной исторической целостности, — кроме гиперболического проекта. И этот проект на стороне повествующего повествования, а не пове­ствования, поведанного Фуко. Он не дает себя рассказать, не дает себя объективировать как событие в определяющей истории.

Я прекрасно понимаю, что в движении, называемом картезианс­кое Cogito, безмолвным, подобно вообще любому чистому безумию, должно быть не только это гиперболическое острие. Достигнув его, Декарт тут же ищет успокоения, обеспечения самого Cogito Богом, отождествления его акта с актом разумного разума. Чего он и доби­вается, как только изрекает и осмысляет Cogito. То есть как только ему приходится овременить Cogito, которое само по себе ценно лишь в миг прозрения, лишь внимающей сама себе мысли, в точке или на острие мига. Как раз на эту связь между Cogito и временным движени­ем не мешает обратить здесь внимание. Ведь если Cogito годится для безумнейшего из безумцев, нужно фактически не быть безумцем, что­бы его осмыслить, удержать, сообщить, передать его смысл. И здесь, похоже, вместе с Богом и определенного рода памятью* начинаются

* В предпоследнем абзаце шестого «Размышления» тема нормальности перекли­кается с темой памяти, когда, впрочем, последняя обеспечивается абсолютным Разу­мом в качестве «божественной правдивости» и т. д.

Вообще говоря, не означает ли обеспечение Богом запоминания очевидностей, что лишь позитивная бесконечность божественного разума может полностью прими­рить время и истину? Лишь в бесконечности, по ту сторону всех определений, отрица­ний, «исключений» и «заточений», происходит то примирение времени и мысли (исти­ны), которое Гегель считал задачей философии начиная с XIX века, тогда как прими­рение мысли и протяженности было проектом так называемых «картезианских» рационалистических учений. Того, что божественная бесконечность является местом, условием, именем или горизонтом этих двух примирений, никогда не оспаривал ни один из метафизиков, ни Гегель, ни большинство из тех, кто, как, например, Гуссерль, хотели осмыслить и определить сушностную темпоральность или историчность истины и смысла. Для Декарта кризис, о котором мы говорим, в конечном итоге внутренне (то есть умственно) укоренен в самом времени как отсутствие необходимых связей между частями, как случайность и прерывистость перехода между мгновениями; тем самым мы следовали здесь тем интерпретациям, которые противоречат интерпрета­ции Лапорта роли мгновения в философии Декарта. Окончательно примиряет время и истину единственно безостановочное творение, объединяющее сохранение и созида­ние, каковые «различаются лишь в отношении нашей манеры мыслить». Исключает безумие и кризис (то есть «объемлет» их в итожащем различие и след присутствии) Бог. Иначе говоря, кризис, аномалия, негативность и т. д. неустранимы в опыте ко­нечности или какого-то законченного момента, какого-то определения абсолютного разума или разума вообще. Кто не хочет этого видеть и притязает на то, чтобы обеспе­чить позитивность (истинного, смысла, нормы и т. д.) вне горизонта этого бесконеч­ного разума (разума вообще, за рамками его определений), тот хочет стереть негатив­ность, забыть конечность в тот самый момент, когда якобы разоблачается как мисти­фикация теологизм великих классических рационалистических учений.