Письмо и различие

Каким образом еще могут представлять угрозу для фрейдовских понятий письма и следа метафизика и позитивизм? О сообщничестве этих двух угроз в дискурсе Фрейда.

Worin die Bahnung sonst besteht, bleibt dahingestellt. В чем еще состоит торенне, остается неясным.

(Набросок научной психологии, 1895)

Наши притязания весьма умеренны: распознать в тексте Фрейда ряд ориентиров и выделить в преддверии систематического продумы­вания те элементы в психоанализе, что лишь с трудом удерживаются в логоцентристском закрытии, ограничивающем не только историю философии, но и движение «гуманитарных наук», особенно опреде­ленного рода лингвистики. Если фрейдовский прорыв несет в себе историческую оригинальность, то получается это отнюдь не от мир­ного сосуществования или теоретического сообщничества с этой лин­гвистикой, по крайней мере в том, что касается ее врожденного фонологизма.

Ведь не случайно Фрейд в решающие моменты своего пути прибе­гает к метафорическим моделям, поставляемым не разговорным язы­ком, не вербальными формами, и даже не фонетическим письмом, а особенной графикой, которая никогда не бывает подчинена, вне или после речи. Знаки, к которым апеллирует Фрейд, не служат транскрип­цией для живой и полной речи, самоприсутствующей и самообладаю­щей. Сказать по правде, и это будет нашей проблемой, Фрейд не про­сто пользуется метафорой нефонетического письма; он не считает удобным применение письменных метафор в дидактических целях. Эта метафорика неустранима по иной причине: возможно, она взамен ос­вещает смысл следа вообще и, как следствие, сочетаясь с ним, смысл письма в расхожем смысле. Фрейд наверняка не применяет метафор, если применение метафор означает известным намекать на неизвест­ное. Настаивая на своей метафорической нагрузке, он наоборот оку­тывает загадочностью то, что известно, как нам думается, под именем письма. Здесь где-то между имплицитным и эксплицитным, возмож­но, происходит неизвестное классической философии движение. На-

[254]

чиная с Платона и Аристотеля для иллюстрации соотношений разума и опыта, восприятия и памяти непрестанно использовались графичес­кие образы. Но доверие к этому непрестанно обеспечивалось смыс­лом известного и привычного термина, а именно, письма. Намечен­ный Фрейдом жест прерывает действие этой гарантии и открывает вопрос нового типа о метафоричности, письме и вообще разнесенно­сти.

Пусть наше прочтение направляется этой метафорической нагруз­кой. В конечном счете она захватит всю совокупность психического. Содержание психики окажется представлено неизгладимо графичес­ким по своей сути текстом. Структура психического аппарата ока­жется представлена машиной письма. Какие вопросы поставят перед нами эти представления? Нас должно волновать не то, является ли какой-то пишущий аппарат, к примеру, описанный в «Заметке о вол­шебном блокноте», хорошей метафорой, чтобы представить функци­онирование психики; а то, какой аппарат следует создать, чтобы пред­ставить психическое письмо, и что означает в плане аппарата и в пла­не психики проецируемая на машину и в ней высвобождаемая имитация чего-то вроде психического письма. Вопрос не в том, прав­да ли, что психика — своего рода текст, но: что такое текст и чем дол­жно быть психическое, чтобы представляться текстом? Ведь если нет ни машины, ни текста без психического истока, нет и психического без текста. Наконец, каким должно быть соотношение между психи­ческим, письмом и разнесением, чтобы обеспечить возможность по­добного метафорического перехода, не только ? не прежде всего внутри теоретического дискурса, но и вообще в истории психики, текста и техники?