Падение

моря, которое еще видишь, которое залито светом, -- вот где мне дышалось

легче всего, особенно если я был там один, вдали от человеческих

муравейников. Я очень хорошо понимал, почему проповеди, смелые пророчества,

чудеса огня происходили на вершинах. По-моему, никто не мог предаваться

размышлениям в подземельях или в тюремных камерах (если только последние не

были расположены в башне, откуда открывался широкий вид) -- там не

размышляли, а плесневели. Я понимал тех, кто пошел в монахи, а потом стал

расстригой из-за того, что окно кельи выходило не на светлые просторы, а на

глухую стену. Будьте уверены, уж я-то отнюдь не плесневел. Ежедневно и

ежечасно я наедине с собой или на людях взбирался на высоты, зажигал там

яркие костры и внимал веселым приветственным крикам, доносившимся снизу. Так

я радовался жизни и собственному своему совершенству.

Профессия адвоката, к счастью, вполне удовлетворяла моему стремлению к

высотам. Она избавляла меня от горькой обиды на моих ближних, которым я

всегда оказывал услугу, не будучи им ничем обязан. Она ставила меня выше

судьи, которого я в свою очередь ставил выше подсудимого, а последний обязан

был, конечно, питать ко мне признательность. Оцените же это сами, сударь: я

пользовался безнаказанностью. Я не был подвластен никакому суду, не

находился на подмостках трибунала. Я был где-то над ним, в колосниках, как

боги в античном театре, которые время от времени при помощи машины

спускались, чтобы преобразить ход действия и дать этому действию угодный им

оборот. В конце концов жить, возвышаясь над другими, -- вот единственная

оставшаяся нам возможность добиться восторженных взглядов и приветственных

криков толпы.

Кое-кто из моих подзащитных, кстати сказать, и совершил убийство именно

из таких побуждений. Уголовная хроника в газетах, собственная ничтожная роль

в жизни и высокое мнение о себе, несомненно, повергали их в печальную

экзальтацию. Как и многие люди, они не в силах были смириться со своей