Падение

раза мне представлялся случай получить орден Почетного легиона, и я

отказывался со скромным достоинством, находя в этом истинную себе награду.

Наконец, я никогда не брал платы с бедняков и никогда не кричал об этом на

всех перекрестках. Не думайте, однако, дорогой мой, что я говорю все это из

хвастовства. Тут не было никакой моей заслуги: алчность, которая в нашем

обществе заняла место честолюбия, всегда была мне смешна. Я метил выше. Вы

увидите, что в отношении меня это правильное выражение.

Да сами посудите, чего еще мне было надо? Я восхищался собственной

натурой, а ведь всем известно, что это большое счастье, хотя для взаимного

успокоения мы иногда делаем вид, будто осуждаем такого рода чувство, называя

его самовлюбленностью. Как хотите, а я лично радовался, что природа наделила

меня свойством так остро реагировать на горе вдов и сирот, что в конце

концов оно разрослось, развилось и постоянно проявлялось в моей жизни. Я,

например, обожал помогать слепым переходить через улицу. Лишь только я

замечал палку, нерешительно качавшуюся на краю тротуара, я бросался туда,

иной раз на секунду опередив другую сострадательную руку, подхватывал

слепого, отнимал его от всех других благодетелей и мягко, но решительно вел

его по переходу через улицу, лавируя среди всяческих препятствий, и

доставлял в спокойную гавань -- на противоположный тротуар, где мы с ним и

расставались, оба приятно взволнованные. Точно так же я любил услужить

нужной справкой заблудившемуся прохожему, дать прикурить, помочь тащить

тяжело нагруженную тележку, подтолкнуть застрявший на мостовой автомобиль,

охотно покупал газету у члена Армии спасения или букетик у старушки

цветочницы, хотя и знал, что она крадет цветы на кладбище Монпарнас. И я

любил также (рассказывать об этом труднее всего) подавать милостыню. Один

мой приятель, добродетельный христианин, признавался, что первое чувство,

которое он испытывает при виде нищего, приближающегося к его дому,