Опыт о человеке

Однако для того чтобы подлинная антропологическая философия могла развиваться, оставалось сделать еще один и, может быть, наиболее важный шаг. Теория эволюции уничтожила произвольные границы между различными фор­мами органической жизни. Нет отдельных видов — есть лишь один сплошной и непрерывный поток жизни. Но можем ли мы применить тот же самый принцип к челове­ческой жизни и к человеческой культуре? Подчинен ли куль­турный мир, подобно органическому миру, случайным из­менениям? Не обладает ли он определенной и несомненной теологической структурой? Тем самым новые проблемы встали перед теми философами, чьим исходным пунктом была общая теория эволюции. Им пришлось доказывать, что мир культуры, мир человеческой цивилизации сводим к не­большому числу причин, общих как для физических, так и для духовных феноменов. Именно таким был новый тип фи­лософии культуры, введенный Ипполитом Тэном17* в его “Философии искусства” и “Истории английской литерату­ры”. “Здесь, как и везде, — говорил Тэн, — перед нами лишь проблема механики; общий эффект — результат, це­ликом зависящий от силы и направления действия произ­водящих причин...Средства записи в моральных и физичес­ких науках различаются, однако поскольку предмет остается тем же самым — это силы, величины, тяготения, — по­стольку мы можем сказать, что в обоих случаях конечный результат получен одним и тем же методом”28.

И наша физическая, и наша культурная жизнь замкнута одним и тем же железным кольцом необходимости. В своих чувствах, склонностях, идеях, мыслях, в создании произве­дений искусства человек никогда не выйдет за пределы этого магического круга. Мы можем рассматривать человека как животное высшего вида, которое производит философию и поэзию точно так же, как шелковичные черви производят свои коконы, а пчелы строят свои соты. В предисловии к свое­му огромному труду “Происхождение современной Франции” Тэн констатирует, что он собирается рассматривать превраще­ния Франции в результате Французской революции, как если бы это были “превращения насекомого”.

Но здесь возникает другой вопрос. Можем ли мы удо­вольствоваться чисто эмпирическим перечислением различ­ных импульсов, которые мы находим в человеческой при­роде? Ведь реальное научное значение эти импульсы будут иметь только если их классифицировать и систематизиро­вать. Очевидно, что не все они принадлежат одному уровню. Мы должны предположить, что они имеют определенную структуру, и первая, наиболее важная задача нашей психо­логии и теории культуры состоит в том, чтобы обнаружить эту структуру. В сложном устройстве человеческой жизни мы должны отыскать скрытую движущую силу, которая при­водит в движение весь механизм наших мыслей и воли. Глав­ная цель всех этих теорий состояла в том, чтобы доказать единство и однородность человеческой природы. Но если мы исследуем объяснения, которые стремились построить творцы этих теорий, то единство человеческой природы по­кажется крайне сомнительным. Каждый философ полагает, что он нашел эту скрытую пружину, главную силу, I'idee maTtresse — руководящую идею, как сказал бы Тэн. Однако в выборе такой руководящей идеи эти объяснения сильно отличаются друг от друга и противоречат одно другому. Каждый отдельный мыслитель дает нам свою собственную картину человеческой природы. Всех этих философов можно назвать убежденными эмпириками: они хотят пока­зать нам факты и ничего кроме фактов. Но их интерпретация эмпирической очевидности с самого начала содержит про­извольные допущения — и эта произвольность становится все более очевидной по мере того, как теория развивается и приобретает более разработанную и утонченную форму. Ницше провозглашал волю к власти, Фрейд подчеркивал роль сексуального инстинкта, Маркс возводил на пьедестал инстинкт экономический. Каждая теория становилась про­крустовым ложем, на котором эмпирические факты подго­нялись под предзаданный образец.