Наука, этика, политика

В концепции “спонтанного сознания” В.В. Налимова понимание смысла новых идей приводит к возникновению нового статистического распределения смыслов терминов и понятий, “задаваемого всем прошлым личности, ее воспитанием, степенью принадлежности к культуре и проч.”. Осмысление новой ментальной ситуации, сопровождается спонтанным возникновением фильтра сознания, модифицирующего (сужающего или расширяющего) возможное смысловое распределение в соответствии с вновь возникшей системой ценностных представлений [Налимов, 1989, с. 148]. Такой фильтр “не создается новым опытом, а привносится личностью”, и условием его формирования остаются процессы, происходящие в подвалах сознания. Нам думается, что все же характеристики смыслового фильтра определяется теми элементами, которые находятся на границе сознания и подсознания, или, по крайней мере, исходно расположены за пределами данного фактуально-смыслового континуума.

Этика, как концептуальная и ментальная система, иерархична в вертикальной проекции (общечеловеческие, культурные, этнические и т.п. ценностные приоритеты) и гетерогенна — в горизонтальной (этика отдельных социальных институтов, социальных общностей, корпораций и т.д.). Вплоть до середины ХХ века, гетерогенные формы этики (корпоративная этика научного сообщества, медицинская и юридическая деонтологии) отличались высокой степенью автономии. Они представляли собой почти изолированные от посторонних ценностных влияний этические системы. Т. Кун отмечал в этой связи, что к числу наиболее жестких этических норм, принятых в науке, относится запрет на обращение к главам государств и широким массам народа по вопросам науки. “Признание существования единственно компетентной профессиональной группы и ее роли как единственного арбитра” диктуется спецификой научного познания. В классической науке это рационально обосновывается тем, что наличие альтернативного решения влечет за собой параллельное существование нескольких несовместимых стандартов успеха научной деятельности и делает сомнительным принцип единства научных истин. [Кун, 1977, с. 220-221]. И в социальной истории генетики можно найти достаточно яркие примеры такого рода.

Функционирование этой нормы предполагает добровольность взаимодействия обеих сторон — науки и социума. Стремление использовать авторитет политической власти и общественного мнения в целях укрепления своих позиций внутри научного сообщества, использования внешних по отношению к науке ресурсов для развертывания собственных исследований ? естественный мотив поведения ученого. Но в сочетании с неограниченной (в первую очередь, соображениями этической и политической целесообразности) эксплуатацией науки как политического инструмента этот фактор становится, как мы показали, источником достаточно опасной социальной патологии. Государство и социум, даже в интересах сохранения долговременных перспектив исторического развития, не должны переходить некую грань в стремлении получить такие конкретные научные результаты, которые бы соответствовали их целям. Однако невмешательство во внутренние закономерности процесса научного познания оставалось в принципе осуществимым до тех пор, пока в качестве центральной ментальной доминанты было явное или неявное отождествление известного афоризма “Знание — сила” с другим — “Знание есть Добро”. Общество молчаливо подразумевало, что опасным для его развития является не само научное знание, а его применение с антигуманными целями. Тем самым, оно принимало на себя всю ответственность за издержки “научного прогресса”.