Сочинения в четырех томах. Том 3. Часть 2

1

и уютное, хотя ей порою не предлежит какая-либо цель, внут-ренно оправдывающая эти порывы. Это—полная противопо­ложность эпосу, это—ревущее море звука Бетховенского Эг­монта, захватывающее и подымающее, если безумно отдаться ему, и—пустое кипение в котле с водою, если вспомнить, что слабою мотивировкою всего этого шума служат политические страсти, весьма сомнительные в своей правоте, и вдобавок давно-давно отшумевшие и ушедшие в область эпоса, хотя и довольно мелкого.

Вот так именно Людмиле хотелось бы плыть на плоте из бочек и бревен по громоздящимся валам океана, при блеске молний и в роли капитана умирающих от холода и голода несчастных,—непременно несчастных путешественников. Но этот образ, как и другие подобные, для Людмилы—не теат­ральный эффект, не тщеславие и желание удивлять и удивить собою, а подлинное потрясение. «Это—я»,—жаждет сказать Людмила, но хочет при этом подлинного потрясения, подлин­ного подъема, подлинного подвига и эффектом, одним только эффектом, ролью эффектною, никак не удовольствуется.

Людмила хочет эффекта, но не аффектации. Это—честная натура, преувеличенная в своей честности, подчеркнутая в ней, грубая в честности. И внутренно, и внешне честная, «такая честная, такая правдивая, что всякому дам в морду, в честности и правдивости не спущу ни миллиметра». Все представляются ей дряблыми, вялыми, фальшивыми. Она признает только геро­ев и склонна в том или другом, время от времени, усматривать идеальный облик героя. Но, как только обнаружится малейшая слабость, мягкость, непрямолинейность признанного героя, как он мгновенно сшибается с пьедестала пинком и обливается презрением—он, обманщик, дряблый и трусливый, негодяй, не лучше всего прочего презренного стада человечишек, подлых и корыстных.

Людмила—героическая натура, может быть не столько даже героическая, сколько желающая быть таковою. Она пони­мает героизм очень элементарно, как и благородство, которое отрицает почти за всем светом и которое в превосходной степе­ни утверждает за собою. Ей даже в голову не придет сомнение, в самом ли деле ее благородство так бесспорно и дает ей право презирать всех окружающих. Когда Бетховен стал на дорожке, чтобы заставить Іёрцога Веймарского, Гёте и свиту обходить его по газону, то вероятно Бетховена осенила та самая, счаст­ливая мысль о своей независимости и своем благородстве, не в пример прислуживающемуся Гёте, которая обычно вдохнов­ляет Людмилу.

Ей ненавистно довольство, но там, где несчастие и горе, она—на своем месте; там она забываеі о жестком осуждении