Сочинения в четырех томах. Том 2

1

когда уже доктора повесили головы и не оставалось ни­какой надежды на спасение, я бросился на колени перед образом в состоянии, близком к исступлению, и стал не то что молиться, а испрашивать ее от Бога. Мы все повторяем, что молитва всесильна, но сами не знаем ее силы, потому что редко случается молиться всею душой. Я почувствовал такую силу молитвы, которая могла бы растопить все, что кажется твердым и непроходимым препятствием: я почувствовал, что Божие всемогущество, как будто вызванное мною, идет навстречу моей молитве и что жизнь жены может быть мне дана. В эту минуту чер­ная завеса опять на меня опустилась, повторилось, что уже было со мною в первый раз, и моя бессильная молитва упала на землю! Теперь вся прелесть жизни для меня утра­чена. Радоваться жизни я не могу. Радость мне была до­ступна только чрез нее, как то, что утешало меня, отража­лось на ее лице. Остается исполнить мой урок. Теперь, благодаря Богу, не нужно будет самому себе напоминать о смерти* она пойдет со мной неразлучно до конца».

«Я записал,— продолжает Ю. Ф. Самарин,— этот рассказ от слова до слова, как он сохранился в моей па­мяти; но, перечитав его, я чувствую, что не в состоянии передать того спокойно сосредоточенного тона, которым он говорил со мной. Слова его произвели на меня глу­бокое впечатление именно потому, что именно в нем одном нельзя было предположить ни тени самообольще­ния. Не было в мире человека, которому до такой степени было противно и несвойственно увлекаться собственными ощущениями и уступить ясность сознания нервическому раздражению. Внутренняя жизнь его отличалась трезво­стью,— это была преобладающая черта его благочестия. Он даже боялся умиления, зная, что человек слишком склонен вменять себе в заслугу каждое земное чувство, каждую пролитую слезу; и когда умиление на него нахо­дило, он нарочно сам себя обливал струею холодной на­смешки, чтобы не давать душе своей испаряться в бес­плодных порывах и все силы ее опять направить на дела: Что с ним действительно совершалось все, что он мне рассказал, что в эти две минуты его жизни самопознание его озарилось откровением свыше,— в этом я так же уверен, как и в том, что он сидел против меня, что он, а не кто другой говорил со мною.

Вся последующая его жизнь объясняется этим рас­сказом. Кончина ?. М. произвела в ней решительный перелом. Даже те, которые не знали его очень близко, могли заметить, что с сей минуты у него остыла способ­

1

ность увлекаться чем бы то ни было, что прямо не отно­силось к его призванию. Он уже не давал себе воли ни в чем. По-видимому, он сохранил свою прежнюю весе­лость и общительность, но память о жене и мысль о смерти не покидали его. Сколько раз я замечал по вы­ражению его лица, как мысль эта перебивала веселую струю его добродушного смеха. Жизнь его раздвоилась. Днем он работал, читал, говорил, занимался своими де­лами, отдавался каждому, кому до него было дело. Но когда наступала ночь и вокруг него все улегалось и умолкало, начиналась для него другая пора. Тут подыма­лись воспоминания о прежних светлых и счастливых годах его жизни, воскресал перед ним образ его покойной жены, и только в эти минуты полного уединения давал он волю сдержанной тоске.