|
510 ления", оно оживляло и направляло все операции выражения, которые, по определению, никогда не достигают своей цели, поскольку они привносят - между существованием Декарта и познанием его, к которому Декарт приходит - всю толщу культурных достижений, но этих операций вообще бы не было, если бы Декарт изначально не имел в виду своего существования. Весь вопрос в том, чтобы как следует вникнуть в бессловесное Cogito, чтобы не привносить в него ничего, кроме того, что в нем действительно содержится, и не превращать язык в плод сознания под тем предлогом, что сознание не есть плод языка. Ни слово, ни смысл слова не конституированы в действительности сознанием. Объяснимся. Понятно, что слово никогда не сводится к какому-то одному из своих воплощений. Слово "крупа", например, это не те буквы, которые я только что написал на бумаге, это не тот знак, который я однажды впервые встретил в каком-то тексте, и не тот звук, который раздается в воздухе, когда я произношу его. Все это лишь воспроизведения слова, я узнаю его во всех этих воспроизведениях, но оно ими не исчерпывается. Так что же, сказать, что слово "крупа" - это идеальное единство данных проявлений и существует лишь для моего сознания и посредством отождествляющего синтеза? Это означало бы забыть то, чему научила нас в отношении языка психология. Говорить, как мы видели, не значит вызывать к жизни словесные образы и складывать слова согласно воображаемой модели. Подвергнув критике словесный образ, показав, что говорящий субъект окунается в речь, не представляя себе тех слов, которые собирается произнести, современная психология упразднила слово как представление, как объект для сознания и обнаружила своего рода моторное присутствие слова, которое не тождественно его знанию. Слова "крупа", когда я его знаю, - это не какой-то объект, который я узнаю благодаря отождествляющему синтезу, это определенное применение моего фонетического аппарата, определенная модуляция моего тела в виде бытия в мире, его всеобщность - это не всеобщность идеи, но всеобщность поведенческого стиля, который "понятен" моему телу, поскольку оно есть способность вырабатывать поведение, в частности, - фонетическое. Я однажды "уловил" слово "крупа", подобно тому как имитируют жест, то есть не разложив его и не соотнеся с каждой частью услышанного слова какие-то артикуляционные и фонетические движения, 511 но услышав его в качестве единственной модуляции звукового мира и благодаря тому, что эта звуковая единица являла себя как "нечто, подлежащее произнесению" в силу всеобъемлющего соответствия, которое существует между моими перцептивными и моторными способностями - элементами моего неделимого и открытого существования. Слово никогда не подвергалось контролю, анализу, познанию, конструированию. Оно было схвачено и освоено речевой способностью, а в конечном счете и двигательной способностью, которая дана мне с первым опытом моего тела и его перцептивных и практических зон. Что касается смысла слова, я обучаюсь ему так, как обучаются применению какого-нибудь инструмента, наблюдая его употребление в контексте определенной ситуации. Смысл слова - это не сумма определенных физических характеристик объекта, это прежде всего тот вид, который приобретает слово в человеческом опыте (например, мое удивление перед этими твердыми, рассыпчатыми, разваривающимися крупинками, которые возникли передо мной как по мановению волшебного жезла). Это встреча человеческого и нечеловеческого, что-то вроде поведения мира, своеобразное видоизменение его стиля; и всеобщность смысла, равно как и всеобщность слова, не есть всеобщность концепта, это всеобщность мира как типологии. Таким образом, язык предполагает, конечно же, некое осознание языка, некое безмолвие сознания, охватывающее говорящий мир, именно там слова обретают поначалу конфигурацию и смысл. Вот почему сознание никогда не подчинено эмпирическому языку, вот почему можно переводить с одного языка на другой и изучать языки и, наконец, вот почему языки - это не какое-то внешнее привнесение в социологическом смысле слова. По ту сторону Cogito речевого, которое преобразовано в высказывания и сущностные истины, существует, безусловно, безмолвное Cogito, испытание моего "я" моим "я". Но эта непреклонная субъективность лишь вскользь захватывает самое себя и мир. Она не конституирует мир, она угадывает его вокруг себя в виде поля, которое не она возделала; она не конституирует слово, она говорит с той же легкостью, с какой поют в радости; она не конституирует смысл слова, он возникает для нее во взаимодействии с миром и другими людьми, которые его населяют, он находится там, где скрещиваются многие линии поведения; смысл, став даже "обретенным", остается столь же точен и столь же неопределен, как смысл жеста. — 344 —
|