|
Это, конечно, верное и глубокое замечание. Но ведь Гегель по существу лишь повторяет здесь ту диалектику текучего и изменчивого чувственного мира, которая нашла выражение уже в античной диалектике бытия и небытия как в положительной форме (Гераклит), так и в отрицательной (элейцы). Специфика учения Горгия, не замеченная Гегелем, состоит в том, что он поставил проблемы, связанные с выражением сущего в слове. Тем самым он поднял огромный комплекс вопросов соотношения языка и действительности. Ныне они объединяются в проблему значения. Он рассуждает так: мы хотим выражать—и тем самым объяснять, сообщать, раскрывать—вещи с помощью слов. Однако сами слова в свою очередь нуждаются в объяснении с помощью вещей. Мы воспринимаем слово не так, как воспринимаем вещь,— как же можно выразить вещь словом? Если мир текуч и изменчив, то как можно выразить его словом, которое должно иметь жестко фиксированное значение? Горгий, как мы видим, пессимистически смотрит на возможности человеческого познания и его выражения в языке. По существу он хочет сказать, что нельзя ни постичь, ни выразить истины. Но это совпадает по смыслу с противоположным убеждением Протагора—что нельзя высказать лжи, ибо все истинно. Но не здесь ли лежит разгадка противоречий в свидетельствах Платона и Аристотеля относительно взглядов «гераклитовца» Кратила, которому приписывается доведение до абсурда гераклитовского учения о движении всего сущего? В изложении Платона (Кратил, 429b— 430а) Кратил выступает с утверждением, что невозможно произнести ложь, т. е. все истинно. По сообщению же Аристотеля, он считал, что, поскольку все вещи находятся в постоянном течении, «знания (epistemes) о них не существует» (Мет. I 6, 987а) и «про бытие, которое во всех своих частях изменяется, во всяком случае нет возможности высказывать истину (aletheyein)» (Мет. IV 5, 1010а). Судя по всему, Кратил не столько гераклитовец, 196 сколько ученик софистов, соединивший взгляды Протагора и Горгия на истину и обосновывавший совершенно в духе Протагора свое убеждение релятивистски истолкованным учением о всеобщем движении7. Итак, софистика Протагора и Горгия логически пришла к тому, что знание в сущности своей есть противоречие: оно есть абсолютная истина и в то же время абсолютная ложь; оно выражает действительность, будучи не в состоянии ее выразить; оно передает истину сущего, будучи не в состоянии ее передать. Релятивизм Протагорова «человека-меры» и Горгиев нигилизм, как и абсолютный релятивизм Кратила, явились завершением одностороннего, субъективистского в своей основе подхода к гибкости и пластичности, внутренней противоречивости понятий, отражающих текучий, изменчивый, противоречивый мир. Идя по этому пути, софисты делают, однако, ряд интереснейших наблюдений, формулируют ценные соображения относительно логики, лингвистики, риторики. К ним необходимо, однако, подходить в высшей степени критически, хотя бы потому, что реальные логические проблемы постоянно и легко переходят у них в софизмы, а Протагорово различение спора, где можно и подшучивать, и сбивать противника с толку, и серьезного рассуждения, сводится на нет Горгиевым «Серьезность противников следует убивать шуткой, шутку же—серьёзностью» (МС 4В 12). — 149 —
|