|
— Чего делать-то теперь, казаки? — Сотнику разве доложиться? — не то спросил, не то подумал вслух урядник. — Ништо! — ухмыльнулся рябой. — На черкесню спишем, а нас тут и не было. — Убили — и кибитку не тронули? — усомнился урядник. — Тронем, — рябой выхватил шашку. — Поглядим, чего он трясся. Подъехав к фургону, с седла широко полоснул шашкой по старому натянутому брезенту. И брезент, развалившись надвое, опал, обнажив кули, ящики, свертки и в самом углу — девочку лет тринадцати. Сжавшись в комочек, она молча смотрела на казаков огромными черными глазами. И казаки тоже молчали. То, что открылось вдруг, было не просто неожиданностью — это было катастрофой, провалом, полным крушением очень простого, а потому и без рассуждений принятого плана свалить невольное убийство на черкесов. И хотя никто еще ничего не сказал, но каждый подумал: свидетель. Свидетель убийства мирного торговца, убийства, за которое полагалась одна-единственная, не подлежащая никакому обжалованию кара: расстрел. И, еще ничего не сказав, еще даже не посмотрев друг на друга, казаки спрыгнули с седел; только рябой замешкался, спешился последним, и ему молча сунули поводья остальные. — Что делать-то, казаки? — снова теперь уже шепотом спросил черноусый. Молчали казаки. Черноусый гулко сглотнул и докончил: — Может… Может, туда же, а? — Грех-то какой, — вздохнул урядник. — Дитя ведь. Жалко. — Жалко опосля будет, — уже громче, решительнее и злее сказал черноусый. — Жалко будет, когда нас под расстреляние подведут. Ишь, глаза чернявые, так и зыркают, так и зыркают. — Волоки ее оттудова! — не выдержав напряжения, вдруг истерично закричал державший коней рябой. — Волоки, Афоня, волоки!.. Туповатый, огромный казак послушно шагнул к кибитке, вытянув длинные руки. Девочка забилась, завертелась, ускользая от них, цепляясь за дуги шатра, за борта фургона. Афанасий, деловито сопя, тащил ее, но тащил осторожно, не решаясь применять всю силу. Девочка не давалась, начав пищать тонким, жалким голосом, как заяц. — Чего возишься, Афанасий? — крикнул урядник. — Ловка… — с придыханием ответил Афоня, начав вдруг улыбаться. — Что твоя лоза гнется… А теплая!.. — Волоки-и! — почти с восторгом закричал рябой, покрывшись красными пятнами и в растущем нетерпении переминаясь с ноги на ногу. — За одежу тащи, за одежу!.. — Кусается, ишь ты! — радостно засмеялся Афоня. — Ах ты, хорек! — 106 —
|