|
Не я один шёл к воротам. Другие люди, довольно много, с разных сторон, по-разному одетые, все по одному, каждый сам по себе шли и шли, влекомые музыкой и сиянием. И ни у кого не было с собой походного запаса, все шагали налегке, будто бы все были застигнуты врасплох, шли в том, в чём застал их зовущий глас труб. Меня удивило наличие гигантской стены, преградившей мне дорогу к бору моего детства. Я, захваченный всеобщим движением, музыкой и сиянием, тоже пошёл к воротам. Стражники-воины не препятствовали моему движению, однако осмотрели меня внимательно и цепко, словно бы искали, нет ли чего недозволенного: оружия, наркотиков, спиртного или ещё чего-то, о чём я и не подозревал. Под аркой башни было что-то вроде пропускного бюро, за невысоким столом сидел лобастый человек с кучерявыми волосами, уже прихваченными щедрой сединой, особенно по вискам. Нижнюю часть лица украшала чёрная, тоже кудрявая борода. Человек внимательно посмотрел на меня и спросил: — Ты кто? — спросил не по-русски, но я понял его и ответил. Мне показалось, что он говорит по-латыни, я и ответил ему на этом древнем языке. Учил когда-то, вот и пригодилось. — А какой теперь год? От сотворения мира. Я не знал и честно сказал ему об этом. — А от Рождества Христова? Я ответил. Он недоверчиво покачал головой, ну-де и ну, вот-де время-то летит. Спросил, есть ли у меня тут родственники. Я сказал, что не знаю, но думаю, что есть, как-де им не быть. У меня весь мир родственники, сказал я ему, мы же все от Адама и Евы. Он ещё раз внимательно осмотрел меня, ишь-де ты какой прыткой. — Чем ты занимался в своей жизни? Обувщик, каменщик, пахарь, пастух, оружейник, бронник, гончар? — Нет, — ответил я, — я лингвист. Я занимался современными языками, европейскими… — Европейскими? — вроде бы удивился он и повернулся куда-то в угол. — Изекиль. — У него за спиной сидел ещё один человек, невысокий, худенький, гоже кучерявый и бородатый. — Скажи, Изекиль, это где европейские языки? Они быстро заговорили на незнакомом языке, в котором отчётливо слышалось гортанное придыхание. Я ничего не понял из их разговора… Потом таможенник протянул мне лист бумаги, э, простите, папируса и попросил написать на нём мой куррикулус витэ — жизнеописание. — Цито эт престо! — добавил он. Я это всё понял, не зря учил когда-то латынь. Ведь говорил же кто-то из моих школьных учителей: “Миша, в детстве учи всё, чему тебя учат, чему сам выучиться можешь, потом в жизни всё пригодится”. Вот, даже латынь сгодилась. Я нарисовал что-то на розовато-жёлтом папирусе, писать было непривычно, трудно, тростниковый калам мне не подчинялся, строчки из-под него выходили грязноватые и густо-чёрные. — 81 —
|