|
Глубокое отчаяние охватило ее тогда, тоскливое сомнение — да на что же уходит ее жизнь? Да к чему же все усилия ее, и ее мужа, и их коллег, если возможны эти промелькнувшие, как тень, темные лица… Потом все прошло, Елена Васильевна посмеялась над собой, сказала себе, что она стала похожа на ворчливых пенсионеров, проклинающих по каждому поводу всю молодежь. Наваждение прошло и забылось… Но нет, не забылось, и часто на уроках она вдруг замолкала и всматривалась в лица учеников, с ужасом замечая в них признаки той самой непроницаемой темноты, которая когда-то поразила ее при уличной встрече. Елена Васильевна тогда же и рассказала мужу о пережитом страхе и сейчас напомнила эту историю — вот почему хотела бы она видеть его воспитателем! Чтобы не было этой темноты в лицах! — Ты что-то путаешь, Алена, — ответил ей Каштанов. — Меня не министром собираются назначить, а заместителем директора одной только школы. И хоть растянись я на этой предполагаемой работе, завтра ты зайдешь за угол — и увидишь такие же темные лица. И вообще мне не нравится эта твоя идея спасать мир. Кстати сказать, мир в спасении и не нуждается, он не гибнет, так что успокойся, пожалуйста. Переспорить мужа Елена Васильевна не могла, но и отступить не могла. Сочинения Володя Фокин, местный злодей, списывал прямо из учебника, не затрудняя себя изготовлением шпаргалок. Елена Васильевна ставила ему двойки, потом ей все это надоело, и она объявила: — В следующий раз, Фокин, будешь сидеть за моим столом, а я рядом стоять буду, весь урок. Слово свое она сдержала. Вот Фокин смирно пишет на председательском месте, спиной к классу, и Елена Васильевна рядом стоит для верности, глаз с него не сводит. Класс пыхтит над городским сочинением. Козликов смотрит в окно. Каштанова улыбнулась, вспомнив учительницу из их школы, которая объявила в первом классе: «Сейчас напишем диктант. А ты, Бутаков Петя, не пиши, не порть мне нервы». Вот и Козликова лучше бы не трогать, не портить себе нервы, но нельзя же… — Козликов, Володя, ты почему не пишешь? — А у меня ручки нет. — Возьми мою. — А зачем она мне? — А ты сообрази, зачем люди ручку изобрели. — Делать им было нечего. Пусть хоть что-нибудь напишет, а то и писать к выпускным разучится. Каштановой встречались и такие. Первые два или три года она мучилась, обвиняла себя в том, что она плохая учительница, но потом не то чтобы привыкла, а как-то смягчилась, и тот же Козликов, как и Фокин, согнувшийся за столом, перестал раздражать ее, и она больше не сердилась, когда с ней пререкались. — 20 —
|