|
Куняев не считает, что поэт это изгой. Он – собеседник государства. Глубокий, серьезный и в то же время всецело ответственный в каждом своем слове. И вот когда я думаю об уроках, которые дает сегодня молодым и немолодым поэтам работа Станислава Куняева, мне кажется, что он в свое время нашел в себе силы настолько резко пойти против течения и настолько ясно обозначить свой путь, что нам теперь кажется, что мы бы это сейчас сделали легко сами. Я не буду подробно характеризовать стиль той эпохи. Но напомню, что тогда в моде была такая вещь, как глобальность. Полагалось говорить непременно с точки зрения всего человечества. Претендовать на понимание всех народов, всех рас, населяющих землю. А вот Станислав Куняев в один прекрасный момент верным инстинктом понял, что следует выбрать как раз узость. На фоне глобальности. Эти кручи, и эти поля, и грачей сумасшедшая стая, и дорога… Ну, словом, земля не какая-нибудь, а родная. Неожиданно сузился мир, так внезапно, что я растерялся. Неожиданно сузился мир, а недавно еще расширялся. И вот выбрать узость, решиться на это на фоне прогрессивной надменной планетарности означало не только вспомнить малую родину, как у нас говорят, калужскую приокскую землю, не только Россию, которая русскому поэту всегда дороже всего, – тут уж с нами ничего не сделаешь; вспомнить об узости означало сузить фон и границы самого своего понимания вещей, потому что, как говорил историк Ключевский, есть вещи, понимать которые не должен даже самый умный человек. Непонятно, как можно покинуть эту землю и эту страну, душу вытряхнуть, память отринуть, все забыть – и любовь, и войну. Все, что было отмечено сердцем, ни за что не подвластно уму. Кто-то скажет: а Курбский, а Герцен? — все едино я вас не пойму. Я люблю эту кровную участь, от которой сжимается грудь… Вот так обозначился путь Станислава Куняева в безусловную сторону поэзии. Путь к России, к простоте народного чувства. Это не было легко. И в этом большая его заслуга. Это один из уроков Станислава Куняева, как я это вижу. И я хочу закончить тем, что это была плодотворная участь. И именно погрузившись в нее, он потом обрел право говорить о народе, который даже и не граничит с нами на карте мира. Я говорю об его интереснейшем и во многом прекрасном цикле «Восточная дуга». Я прочту из этого цикла только несколько слов. Тяжелое Мертвое море пропитано солью насквозь, в него палестинское горе соленой струею влилось. — 294 —
|