|
Мне это жаль. У меня мало самолюбия – я борюсь с ним (давно и всегда), п. ч. оно очень часто такая помеха достоинству, гордости, что и слов нет. А Вы носитесь с ним иногда, как с писаной торбой. На языке христиан (в коих не числюсь) это недоброе, самолюбивое Ваше добро зовется безблагодатным. (Потому и благодарят за него, обстоятельно обычно благодарят – чтоб компенсировать безблагодатностъ.) Это все относится к области непростоты, нехудожественности в жизни. Я не могу нехудожественности и непростоты, но я устала писать Вам звериные, медвежьи и муравьиные и прочие, естественные, письма, п. ч. с Вами все трудней играть. Вы, в сущности, не любите или почти не умеете играть… Посмотрите на Наровчатова – на это лысое полено. Ну зачем это – быть пухлым Героем Труда?! Что Вы всегда забываете мой день рождения и проч., так это, конечно же, не от памяти – это все от той слякоти, которая называется внутренней культурой. Это, Волк, от души! Потому что, хоть вдвоем с Галей, запомнить что-нибудь, наверное, могли бы. Тут было и слишком уж много опознавательных примет: хоть бы и та дискуссия, после которой за полночь я сидела у Вас, чтобы Ваш дух поднять или успокоить, и говорила, что вот наступил уже – после полуночи – мой день рождения… И множество раз потом говорила. Ну, а Татьянин день теперь даже МГУ организованно празднует. Я думаю, все это надо хотеть не помнить! Надо так относиться к людям, чтобы не помнить! Вряд ли Вы поверите, что и я – достаточно занята. Поскольку кончился год, я подсчитала, что сделано за год. В частности (за 79-й год), я написала 9 авт. л. этой самой «критической прозы» (не считая черновиков, разумеется). И это при том, что с ноября 78-го по август 79-го я непрерывно и сильно, как знаете, болела. У меня совсем нет выходных дней – их за год не наберется и двух недель, даже если включить сюда «дни отчаяния». Если ж Вы думаете (вообще), что Вы «скажете в стихах» что-нибудь из того, что не сказали в жизни, так это обыкновенное енотство (чувства и мысли) – будто сам знойный Лангуста лапой ступил! («Зато, мол, я – «поэт».) Я давно опасаюсь думать о том, чтобы писать о Ваших, Волк, стихах: я боюсь, что найду в них нечто, сильно помрачающее. П. ч. я не знаю, кто, как я, умеет читать тексты, – и удержать свое зрение я, коль начала б, не могу. Тут у меня талант настоящий, свободный. Я им не горжусь, п. ч. это большая тяжесть. Правда, написать о Вашей прозе я бы могла, пожалуй. Проза вообще не так выдает человека, как стихи. Наконец, это – не основной Ваш жанр. Наконец, тут есть повод говорить о ряде безусловных ценностей (Есенин, Блок, Заболоцкий – отчасти) и о ряде безусловных низменностей (отрицательные страницы Вашей книги), – т. е. о чем-то, вне Вас находящемся и, значит, ни мне, ни Вам не «обидном». Но я почему-то все это время не сомневаюсь, что Вы постараетесь и тут все-таки склонить какого-нибудь Чупринина: Вам «не нужно» – по плану Вашей жизни (внешней жизни) моего слова. Хотя бы потому, что оно «неубедительно» для «Державы»… — 283 —
|