|
Лангуста доказывает, что, мол, все равно муравья никто, кроме нее, не любит; что Волк – совершенно не любит и не ценит муравья… И подлый Мсрн-2 развешивает не менее чем одно ухо. Потом приходят самозванные гости, и все говорят: какой замечательный, какой любимый муравей!.. А муравей все более мусореет. Потом Лангуста обещает повезти муравья погулять по снегу и по монастырю. Тогда Мсрн-2 развешивает уже и второе ухо, хотя, между прочим, все понимает. Он очень презирает Лангусту и все возвращается к вохровским, ворованным в г. Косове[129] тулупам, и Лангуста охотно, при гостях, все начинает сначала. Муравей свирепеет и кричит наконец: – Тоже мне Артюр Рембо! Вы гнуснее всего, что я помню! – И тут Лангуста уже совершенно счастлив: я, грит, так и знал, не могло быть, чтоб Вы не вспомнили А. Рембо! Муравей все понимает – но все-таки мусореет. И начинает думать так: мол, действительно, жизнь ужасна-ужасна, и подданный так устал, и какая разница – с кем говорить. (Он, подлый, знает, что разница есть, но он делает вид, что это неважно.) Потом начинается антисемитская тема. Потом – Волчья. В связи с антисемитизмом вспоминается муравьиный мемуар про Сельвинского. Правда, Лангуста объявляет, что мемуар – замечательный, замечательный, и начинает кидаться на Волка. Потом Лангуста объясняет гостям, как любит этого дерзкого и оскорбительного муравья: «П. ч., – говорит, – разве кто вытерпел то, что я?..». – Это я терплю! – шумит Мсрн-2. – Все эти тулупы… И, наконец, Лангуста, с другими гостями, в 2 ч. ночи наносит муравью прощальный поцелуй, а потом, по дороге, в своем автомобиле, говорит гостям, что, мол, муравей в лапах Волка, хотя Волк не стоит, мол, муравьиного усика. И так проходит ангельский день. Ужасно, Волк. Ужасно. (А тулупов, м. б., не было? Или – не столько?.. Нет, конечно, что-то было!..) И совсем не могу работать. Надо стены мыть, отмыть. – А все-таки я имел на Вас влияние, – зудит Лангуста. – Да, – говорит Мсрн-2, – огромное. Психическое. – Ничего не психическое, а умственное, – требует Лангуста. – Ничего не умственное, а психическое, – шумит Мсрн-2. – П. ч. какого ума можно было мне набраться? Я – умнее, я пронзительнее! И вообще только очень умный человек может так ничем не дорожить, даже умом своим! – Ну, – грит, – давайте выпьем за Ваше здоровье. А если Вы не верите в тулупы, то я Вам подарю в следующий раз замшевый ковер. – Т.е. Вы продадите его мне, иначе я не поверю. – Да, – грит, – продам. — 278 —
|