|
Под эту сумятицу моих мыслей в уши залетали обрывки ихних приговоров истории: «Слово «русский» определяется, как «русский человек». Это высокомерие заложено в языке» (Марина Коренева). «Появились космические бастарды, которые лучше нас понимают будущее. Будущее литературы за ними» (Гала Наумова). «Провокация в современной литературе совершенно необходима» (Борис Гройс). «Нынешний писатель работает на компьютерах, и это заранее обусловливает его внедренность в рыночные отношения» (он же). А я только что получил письмо от Василия Белова, о том, что он свою книгу о композиторе Валерии Гаврилине уже переписал от руки дважды, но, возможно, и еще перепишет. Да и Распутин, несмотря на болезнь глаз, до сих пор пишет от руки своим мельчайшим бисерным почерком. Георгий Свиридов всю свою книгу «Музыка как судьба» написал на блокнотах, нотных тетрадях, листочках бумаги, а порой и просто на клочках – когда вдохновение приходило. Юрий Кузнецов до конца дней своих писал собственной дланью стихи и поэмы с черновиками, перебеливал их, сжигал черновики и пепел пускал по ветру со своего балкона во Внуково. Я сам испытываю подлинное наслаждение, когда переписываю и правлю свои рукописи. Книги о Есенине и «Поэзия. Судьба. Россия» написаны от руки с первой до последней страницы. Все книги Вадима Кожинова рождались из рукописей. Цветаева права: «Вас положат на обеденный» (на шведский), а нас «на письменный». * * * В конце концов, осатанев от постоянной присяги моих коллег в толерантности и политкорректности, я поднял обе руки и Виктор Ерофеев, сменивший на председательском месте немецкого профессора, дал мне слово. Понимая, что слушать меня будут невнимательно, я прибег к своего рода провокации и произнес магическое для аудитории имя – «Мандельштам». Ушки на макушках встрепенулись, а мне только этого и надо было. – Все крупнейшие поэты и писатели России советской эпохи, – сказал я, – были творцами авторитарного склада. Они страстно искали истину в последней инстанции. «Поэзия есть чувство правоты», – говорил Осип Эмильевич. «Трагедий не вернуть», – горевал он в воронежской ссылке, – но, мечтая о причастности к Большому стилю эпохи, продолжал: – «…но эти шевелящиеся губы, но эти губы вводят прямо в суть Эсхила – грузчика, Софокла – лесоруба…» России своими, – продолжал я, – историческими и географическими просторами естественно и неизбежно делает своих сыновей и пасынков великими, укрупняет чувства всех чужестранцев, прикасающихся к ее тайнам. К Василию Белову в его родную Тимониху время от времени приезжает известный японский литературовед, профессор, интеллектуал. Первые день-два он просто сидит на лавочке возле избы, молчит, крутит головой, вглядывается в бесконечные лесные дали, пересеченные реками и ручьями, исчезающие из глаз за горизонтом, за краем земли… Вживается в иной мир, как водолаз на глубине постепенно, – чтобы кессонная болезнь не настигла. – приспосабливает душу к иному, нежели в перенаселенной Японии, давлению среды… Этакий японский маркиз де Кюстин… Разве что не может сказать словами Мандельштама: «Уведи меня в ночь, где течет Енисей, где сосна до звезды достает». — 220 —
|