|
– Выходит, по-твоему, я воплощение дьявола, как рекут мои священники? Тот, кто беду на Русь накликал? Что ж не прикончил ты меня, когда я перед тобой истуканом сидел? Хоть и стар ты, а силу твою знаю, не успела б дружина меня выручить, а? – Очи князя округлились, речь перешла на свистящий шёпот. – Аль за жизнь свою испугался, холоп Перунов? Так тебе всё одно недолго осталось… – Ты хитёр, князь, и опасность чуять можешь, будто зверь дикий, но умом ясным не больно силён, – тихо и печально ответил старик. – Многое на себя берёшь. Ты только одна из теней, что делают ночь чернее. Исчезнет она – никто и не заметит. Ночь светлеет от звёзд да от Месяца ясного, а с грязью возиться – испачкаться только… Ярость горячей волной ударила в голову Владимира. Он скрипнул зубами и схватился за червлёную рукоять меча. Сорока громко, почти по-человечьи вскрикнула, захлопала крыльями и, сорвавшись с плеча Мечислава, быстро улетела в лес. Старик проводил её взглядом, ни один мускул не дрогнул на его лице. Это отрезвило князя, да ещё воспоминание о промашке со жрецом. «Негоже мне, – подумал, – из-за паршивого старикашки за меч хвататься. Молодые на то есть, а князю негоже…» Осанка его вновь стала величественной. Заметив, как насторожились охоронцы, князь ухмыльнулся и нарочито громко сказал: – Пошутил я, Мечислав, а ты, вишь, не испугался… Скрип колёс и шум отвлекли их внимание. Подошли отставшие от головного отряда повозки, тяжело груженные добычей. Они заняли дальний конец поляны. В одной из повозок, связанные верёвками, сидели женщины, молодые, некоторые совсем девочки. Платья и рубахи на них были изорваны, обнажая ссадины и багровые рубцы от сыромятных кнутов. Один из воинов стал поить их из кувшина, больше проливая, чем попадая в иссушённые жаждой уста. Очи князя загорелись, он вновь забыл о своём величественном положении и стал похож на кота, наметившего добычу. – Жёнки и дети поганых, тех, кто креста надеть не захотел. Вот и полегли от рук дружины моей храброй, потому как они разбойники, слову княжескому не подчинились! А сих жён мы пожалели, окрестим, будут грехи за себя и мужей отмаливать… – вполголоса, будто сам себе, сказал Владимир. Лицо старого волхва потемнело и стало походить на лики святых, изображённых на хоругвях княжеского воинства. Некогда блиставшие золотым шитьём, они закоптились и посуровели в дымных пожарищах, в которых горели дома, кумиры, а часто и сами поганые, бывшие ещё недавно братьями, сёстрами и соплеменниками тех, кто их нынче испепелял. — 119 —
|