|
Коловорот смертей, стонов, разрухи и пожарищ захватывает его, увлекает куда-то в неведомое. Всё труднее становится дышать, пот застилает очи, уходят последние силы… Постой! Ещё ведь не все сожжены кумиры, не все Священные Дубравы срублены на постройку новых храмов, не все волхвы изведены… Надо идти… созвать дружину… покарать Ярослава, сына… за то, что не платит дани… Всё сливается в тёмную непроглядную ночь, и приходит Ничто. Только откуда-то издалече доносится приятное слуху протяжное мелодичное пение да струится аромат цветов. И вдруг перед взором возникает солнечный летний день. Виден пролом стены богато убранного терема. Через пролом несколько дюжих дружинников с трудом выносят тяжёлый мраморный гроб. Седоусый мастер с подмастерьем тут же споро закладывают пролом камнями, чтоб душа умершего не могла вернуться и потревожить живых, кто останется жить в тереме. – Хоронят князя Владимира, – произнёс кто-то, – убийцу и развратника, коего свет не видывал… – Святого хоронят! Ибо грехи его не вспомянутся в Царствии Небесном, поскольку он совершил покаяние и раздавал милостыни многие, и церкви строил, и на них жертвовал, – убеждённо ответствовал другой. Владимир очнулся, будто от наваждения Мары, огляделся, не сразу сообразив, где находится и кто этот старик напротив. Наконец вспомнил, но ничего сказать не успел, потому что в это самое мгновение что-то с шумом обрушилось сверху. На плечо Мечислава опустилась обыкновенная сорока и начала стрекотать, возбуждённо помахивая длинным хвостом вверх-вниз и не сводя с князя чёрных блестящих, как смородина, глаз. Скорее всего, её, как всякую сорочью любительницу блестящих предметов, привлекли богатые уборы княжеского одеяния, вспыхивающие на солнце при каждом движении. Старик несказанно обрадовался появлению птицы, хмурое лицо его просветлело. Он поглаживал сороку и кивал, будто соглашаясь с тем, о чём она стрекотала. Давно отвыкший говорить честно и прямо о том, что думал, князь почувствовал, что мысли его понятны волхву так же, как сорочий язык или шелест листьев, а намерения открыты, подобно одинокому всаднику в голой степи, и даже более того. Это испугало владыку. – Твоё колдовство – наваждение бесовское, – наливаясь злобой, проговорил Владимир. – Так кто ж я, по-твоему, распутник или святой? – Пример Константина Византийского, коему ты следуешь, речёт, что блеск жезла власти затмевает очи людей. Потомки славят властителя, забывая, какой кровью и жертвами был устлан его путь, скольких сородичей и единоплеменников положил он недрогнувшей рукой, даже братьев единокровных. Коротка память людская, но только не божеская! А среди людей… что ж, могут сделать тебя и святым. Особенно ревнители той веры, ради которой ты кладёшь насмерть целые селения… — 118 —
|