|
– Это дети тех женщин? – спросила Сашенька. – Нет. Эти девочки тоже продаются, – ответил Исаев, – только за них берут по двадцати рублей за сеанс. После он привел Сашеньку на Миллионную. Огромный дом возвышался среди хибарок серым надгробием. – Это опиекурильная, – сказал Исаев. Они поднялись на второй этаж, открыли скрипучую дверь и оказались в огромной полутемной зале. Пахло мочой и густым, невыветренным табачным дымом. Курильщики опия лежали вповалку, человек пятьдесят. Кое-кто курил, но этих было меньше. Остальные стонали, что-то выкрикивали, размахивали желтыми руками, иссушенными и страшными, выли, тихо плакали, смеялись, лаяли на разные голоса. Сашенька схватила руку Исаева ледяными пальцами и прижалась к нему. Они шли среди лежавших, кричавших и плакавших к маленькой клеенчатой двери. Исаев распахнул ее, и они оказались в пустом коридоре. Здесь, если свернуть направо, начинались отдельные кабинеты для богатых курильщиков. Миновав этот коридор, Сашенька и Исаев попали в полуподвал: здесь был зал только для китайцев. Этот зал был еще больше того, первого, где лежали русские. Окон здесь не было вовсе. Только под потолком гноилась желтым светом оплывшая свеча. Здесь было тихо, никто не кричал, как наверху, в зале для русских. Здесь тихонько стонали, потому что смотритель бил крикунов и вышвыривал их голыми на мороз. К тому же люди были до того истощены голодом, что у них просто-напросто не было сил кричать. Когда Исаев попал сюда в первый раз, смотритель, отставной жандарм, напудренный, как женщина, видимо гомосексуалист, похохатывая, объяснил: «Русский – он и голодный орет, и в опийном бреду, потому что в нем дух молодой. А у китайца за спиной четыре тысячи лет истории, оттого он и молчалив: ори не ори, все одно – крышка. Он это понятие усвоил с молоком матери». Так и лежали опиекурильщики в тишине, зловонии и мраке. Глядишь, за день человека три отдадут богу душу в шальных, красочных сновидениях – и не заметят даже, когда настанет конец. Таких здесь зовут счастливчиками. Исаев вел Сашеньку по рабочим кварталам, он вел ее по страшным подвалам, населенным рахитичными детьми и женщинами с громадными от голода глазами. Он вел ее по ночлежным домам и сараям, где ютятся семьи; он подвел ее к ограде чумного лазарета и показал штабеля коричневых мертвецов, припорошенных желтым снегом; он вел ее через жизнь, которой она не видела. – Я отношусь к вам добро, – сказал Исаев Сашеньке. Глаза его сейчас по-совиному круглы, лицо белое – с синевой. – Поэтому, Сашенька, пожалуйста, не надо так легко рассуждать о свободе и о русском народе. — 116 —
|