|
Первые семена тех психических исследований, которые были призваны революционизировать мои взгляды и в конце концов сосредоточить на себе все мои жизненные силы, были посажены мною в годы, последовавшие за моей женитьбой, когда я жил в Саутси. В те годы я питал обыкновенное для молодого образованного человека презрение ко всему предмету, обозначаемому неуклюжим словом «спиритуализм». Я читал о медиумах, которые сознавались в совершённом ими мошенничестве; я слышал о явлениях, которые противоречили всем твёрдо установленным научным законам, и искренно жалел славных и серьёзных людей, которых их простота и доверчивость заставляли в фиктивных событиях видеть знаки проявления потустороннего ума. Поскольку в самые восприимчивые годы я воспитывался в школе медицинского материализма и впитал в себя негативные взгляды своих великих учителей, то в моей голове попросту не оставалось места для теорий, которые выступали как раз против каждого из окончательных выводов, составившихся у меня в результате такого образования. Я был не прав, и мои великие учителя были не правы, но я всё ещё считаю, что их работа оказалась полезной и что их викторианский агностицизм отвечал интересам человеческой расы, ибо он поколебал старую бронированную позицию нерассуждающего евангелизма, которая до их прихода была столь всеобща. Всякому новому строителю необходимо расчистить место. Существовало два различных викторианских движения за перемены: одно было попыткой улучшить старое здание и сделать его достаточно прочным, дабы оно стояло и далее; другое выступало за снос всех руин и возведение на их месте новых построек. Моя позиция, как я показал, была вежливым материализмом, который целиком соглашался с необходимостью некоего великого общего разумного дела, но не был способен ни увидеть, в чём это дело состояло, ни понять, почему оно должно было столь таинственным и ужасным образом приводить свои замыслы в исполнение. С моей точки зрения, ум (и насколько я мог видеть, душа, как общий эффект наследственного и личностного механизма ума) был эманацией мозга, и природа его была сугубо физической. Как медику, мне было видно, что обломок кости или опухоль, оказывая давление на мозг, производили то, что казалось изменением, происходящим в душе. Я видел также, что наркотики и алкоголь могут легко сделать порядочного человека порочным. Поэтому физиологические доводы выглядели наиболее убедительно. Мне не приходило в голову, что всё это можно было объяснить совершенно противоположным образом и что высшие способности могут проявляться через несовершенный физиологический инструмент лишь также несовершенно. Разбитая скрипка не издаст ни звука, но сам скрипач от того не меняется. — 62 —
|