|
– Кончай базар, – властно вмешалась Стеклорез. – Христос Свою кровь проливал за людей, а ты нам ножом грозишь. – Я докажу, что крови мне на вас не жалко, – Мещер помрачнел и, бешено обведя глазами испуганных адептов, резанул острым лезвием по своей ладони. Горячие капли брызнули во все стороны. – Примите мою жертву, – кричал он, брызгая кровью на пол, стены и людей, – теперь вы будете принадлежать мне до конца жизни! Кухня мгновенно опустела. – Твоя жертва, как и ты сам, никому не нужна, – гневно повторяла Стеклорез, смывая половой тряпкой капли крови со стен. Настенные часы пробили полночь. Сильвер встал и направился к двери. Я быстро схватил сумку и поспешил за ним. – А тебе положено оставаться здесь до конца, – заявил он. – Ты должен полностью пройти ситуацию тринадцатого Аркана, – устало опираясь на костыли, он многозначительно направился к двери. – Тут тебе не здесь, – сказал он, обернувшись, – они тебя быстро отвыкнут. – А то, – кивнул я. – Мне тут, дык, мало не покажется. В час ночи раздался длинный звонок и в дверь с трудом протиснулся огромный детина. На его голове красовалась небрежно нахлобученная рыжая шапка-ушанка. В правой руке была авоська с водкой, в левой – с курами, которые волочились по полу. – Ура! Валек объявился! – закричала Стеклорез и бросилась ему на шею. Валек сгреб ее в объятия и бережно расцеловал. Куры тут же оказались в кастрюле, а водка с закуской – на столе. Валек снял пальто, шапку и сел, задумчиво положив пудовые кулаки на стол. На голове сквозь волосы проступала запекшаяся кровь. – Откуда это у тебя, кормилец ты наш? – забеспокоилась Стеклорез. Валек вздохнул, выпил залпом стакан водки и заговорил: – Работаю я себе безмятежно на поезде директором ресторана, сижу попиваю армянский коньячок, и все у меня идет тик-так. Пассажиры пьют и гуляют в ресторане, а я себе поджариваю шашлычок на кухне. Так мы в расслабленном удовольствии и доехали до Питера, а затем нас загнали на ночь в Камышевку, где-то на болотах под городом. Стоим, все тихо, спокойно, и решил я прилечь в два ночи отдохнуть. Тут, гляжу, – дым за окном. Выглядываю – а там какая-то сволота обливает керосином и поджигает прямо подо мной вагон-ресторан! Я, надев ушанку и фуфайку, выскакиваю из двери – а там высокий мужик, с фашистской рожей, орудует с канистрой. Я к нему подбегаю и кричу: "Ты что это, сволочь, тут затеял?" "Молчи отсюдова", – злобно проорал он – и шарахнул лопатой по голове. Я пошатнулся и чуть было не потерял сознание, да шапка родная спасла. В диком гневе я схватил его за горло и потащил к проруби на болото, чтобы немедленно утопить. А он дергается, кричит и матерится на немецком. Дотащил я его до гиблого места и стал не спеша душить над прорубью. Уже лицо его посинело и глаза стали выкатываться из орбит. Но тут откуда-то налетела на меня его молодая, да к тому же красивая, баба, упала в ноги, и ну реветь да сапоги целовать: — 62 —
|