Мистерии древности и христианство

Итак, не опасности ли описывают нам, когда говорят о мистериях? Разве не счастье, не высшую ценность жизни отнимают у приводимого к вратам преисподней? Поэтому-то так страшна принимаемая здесь ответственность. Но тем не менее имеем ли мы право устраняться от этой ответственности? Таковы вопросы, которые должен был предлагать себе посвященный. Он был того мнения, что народное мировоззрение относится к его знанию, как тьма к свету. Но зато в этой тьме обитает невинное счастье, и Мисты считали, что нельзя, что преступно покушаться на это, счастье. Прежде всего, что бы случилось, если бы Мист "выдал" свою тайну? Он бы произнес слова и только слова. Нигде бы не оказалось тех ощущений и чувств, которые, исходя из этих слов, могли бы поразить дух; для этого были бы нужны подготовления, упражнения, испытания, целая перемена в чувственной жизни. Без этих условий слушатель оказался бы выброшенным в пустоту, в небытие. У него бы отняли то, что составляло его счастье, и взамен не могли бы дать ничего другого. Впрочем, у него не могли бы даже ничего и отнять; так как ведь одними словами нельзя изменить жизнь ощущений. Только в вещах он мог бы почувствовать, пережить реальность своих чувств. Только ужасное разрушающее жизнь предчувствие могло бы быть ему дано. На такой поступок должны были смотреть, как на преступление.

Мудрость мистерий подобна тепличному растению, требующему ухода и заботы в отдалении от мира. Кто выносит его в атмосферу обыденных воззрений, тот выставляет его на воздух, в котором оно не может расти. Оно распадается в ничто перед едкими суждениями современной науки и логики. Поэтому отрешимся на время от воспитания, данного нам микроскопом, телескопом и естественно историческим образом мыслей; вымоем наши ставшие неловкими руки, которые слишком много занимались расчленением и экспериментами, и тогда мы сможем войти в чистый храм мистерий. Для этого необходима полная свобода от предвзятости.

Для Миста прежде всего важно то настроение, с каким он приближается к тому, что он ощущает как высшее, как ответ на все загадочные вопросы бытия. Особенно в наше время, когда познанием называют только выводы, данные наукой, трудно поверить, что в высших областях может играть роль настроение. Ведь познание становится через это интимным личным фактом. Но таковым оно и является для киста. Пусть сообщает кому-либо решение мировой загадки! Пусть дадут его готовым в руки! Мист найдет, что все это пустой звук, если только сама личность не противопоставит себя правильным образом этому решению. Такое решение ничтожно, оно распадается, если чувство не согрето особым, необходимым для этого огнем. Допустим, что перед тобой явилось божество! Оно или ничто, или все. Оно ничто, если ты подойдешь к нему с тем же настроением, с каким встречаешь предметы повседневности. Оно все, если ты подготовлен, если настроен для него. Каково оно само по себе, это не касается тебя; суть в том, оставит ли оно тебя, каким ты был, или сделает из тебя иного человека. Но это вполне зависит от тебя самого. Ты должен был подготовиться воспитанием, развитием наиболее интимных сил личности, чтобы в тебе зажглась и освободилась божественная возможность. Все зависит от того приема, который ты готовишь божественной встрече. Плутарх сделал нам сообщения относительно такого воспитания; он рассказал нам о приветствии, которым Мист встречает божество, идущее к нему навстречу: "Ибо бог одинаково приветствует каждого из нас, кто приближается к нему, словами: Познай самого себя, что, конечно, нисколько не хуже обычного: Привет тебе! Мы же отвечаем божеству на это словами: Ты есть, и таким образом несем ему привет бытия, как нечто истинное, первоначальное и ему одному присущее. Ведь собственно мы не участвуем в этом бытии, но каждое смертное существо, находясь между возникновением и уничтожением, представляет собою только явление и слабое, неуверенное мечтание о себе самом; если же мы хотим охватить это явление рассудком, то происходит то же, что с сильно сжатой водой, которая портится от одного только сжатого состояния и давления, и портит то, что содержит в себе. Так и рассудок, когда гонится за слишком ясным представлением каждого существа, подверженного всем случайностям изменения, приходит в своем блуждании то к его началу, то к его уничтожению, но не в силах охватить ничего постоянного или истинно сущего. Ибо нельзя, как говорит Гераклит, дважды окунуться в тот же самый поток, и невозможно познать смертное существо дважды в одном и том же его состоянии. Оно разрушается и вновь соединяется силой и быстротой движения; оно возникает и уничтожается, оно приходит и уходит. Поэтому все становящееся никогда не может достигнуть истинного бытия, так как возникновение никогда не прекращается, никогда не останавливается; но изменение начинается уже в семени, образуя зародыш, затем ребенка, затем юношу, мужа и старца, постоянно разрушая предшествующие возникновения и возрасты. Поэтому смешно, когда мы боимся единой смерти, тогда как мы уже умирали и умираем столь многообразно. Ведь не только смерть огня есть возникновение воздуха, как говорит Гераклит, и смерть воздуха - возникновение воды, но еще яснее это видно на самом человеке. Муж умирает, становясь старцем, юноша - становится мужем, мальчик - становясь юношей, дитя - становясь мальчиком. Вчерашнее умирает в сегодняшнем, сегодняшнее - в завтрашнем; ничто не остается и не бывает единым, но мы становимся многим, между тем как вещество обращается вокруг одного образа, вокруг одной общей формы. Ибо, оставаясь неизменными, как могли бы мы находить теперь удовольствие, в иных вещах, нежели раньше, любить и ненавидеть вещи противоположные, восхищаться и порицать, говорить иное, чем прежде, отдаваться иным страстям, если бы и мы сами не принимали иного образа, иных форм, иных чувств. Ведь без изменения нельзя перейти в иное состояние, и изменившийся является уже не тем, чем он был. Если же он не тот, то его уже нет больше, он изменяется, из прежнего становясь иным. Только чувственное восприятие соблазнило нас, - так как истинного бытия мы не знаем, - считать за него то, что лишь кажется" (Плутарх, О значении дельфийского "EI", 17 и 18).