Империя знаков

ю

жет проявиться на уровне культурных продуктов: то, что присутствует в нем, не принадлежит (по крайней мере так предполагается) ни японскому искусству, ни городской архитектуре, ни национальной кухне. Ав­тор никогда и ни в каком смысле не стремился фото­графировать Японию. Скорее наоборот: сама Япония освещала его множеством вспышек; или, еще лучше: Япония принудила его к письму. Это была ситуация, в которой личность переживает некоторое потрясе­ние, переворачивание прежнего прочтения, сотрясе­ние смысла, разорванного и обнажающего внутри се­бя не заместимую ничем пустоту. При этом сам объ­ект продолжает оставаться значимым и желанным. В конечном счете письмо есть тоже своего рода са-тори: это сатори (событие Дзен) есть более или менее сильный подземный толчок (который невозможно зарегистрировать), сотрясающий сознание и самого субъекта, опустошающий речь. Эта же пустота речи порождает письмо; из этой пустоты исходят те чер­ты, при помощи которых Дзен, избавляясь от всяко­го смысла, описывает сады, жесты, дома, букеты, ли­ца, жестокость.

НЕЗНАКОМЫЙ ЯЗЫК

Мечта: знать иностранный (странный) язык и вмес­те с тем не понимать его: замечать его отличие, кото­рое не возмещалось бы никакой поверхностной со­циальностью языка, его общеупотребительностью; знать положительно преломляющиеся в этом новом языке невозможности нашего языка; выучить систе­му непостижимого; создать наше «реальное» по за­конам иного монтажа, иного синтаксиса; обнаружить немыслимое до этого положение субъекта в высказы­вании, сместить его топологию; одним словом, погру­зиться в непереводимое, испытать от этого неизгла­димое потрясение, — вплоть до того, что в нас уже поколеблется и сам Запад, и законы нашего собствен­ного языка, что достался нам от отцов и делает нас са­мих отцами и носителями культуры, которую именно история превращает в «природу». Как известно, клю­чевые понятия аристотелевской философии в каком-то смысле сложились под принуждением главенству­ющих сочленений греческого языка. И, напротив, как приятно было бы проникнуть в те неустранимые раз­личия, что может навеять нам в своих проблесках да­лекий от нас язык. Так, статья Сепира или Уорфа о языке чинук, нутка, хопи, работа Гране о китайском

13

языке или рассказ приятеля о японском открывают романическое целое, представление о котором невоз­можно получить ни из каких романов, но лишь из не­которых современных текстов, позволяющих усмот­реть тот пейзаж, о котором и не догадывается наша собственная речь.