|
— Понимаете ли вы, monsieur, — продолжал мой собеседник, — тут нет никакого хвастовства, но нельзя отрицать, что теперь приятно сказать: nous sommes belges. Вы сейчас же видите перед собою почтительные лица, симпатии, сострадания, дружбу. И друг на друга мы смотрим теперь как на братьев. Не знаю, что будет дальше. Но пока мы чувствуем себя в глубоком единстве. О, это не значит, чтобы у нас не было причин для недовольства. Администрация отнюдь не удовлетворила нас. Я уже сказал вам, что правительство должно будет ответить народу за военную неподготовленность, во многом неожиданную, но кое в чем, к сожалению, превзошедшую все опасения. Но и в других отношениях наши чиновники не были на высоте. Из некоторых мест они убегали раньше населения и бросали все дело. Разбирайся, мол, кто хочет. В местностях, особенно тяжело пострадавших, не чувствовалось хотя бы отдаленного присутствия правительства. Даже в Антверпене бюрократия сразу была как-то сломлена, и гораздо раньше, чем следовало бы. Но зато муниципалитеты всюду выполнили свой долг. Брюссельский бургомистр Макс не единственный, который заслужил благодарность. В свое время многим бургомистрам и эшевенам34 в разных городах поставят бюсты, чтобы увековечить их прекрасное поведение. На такой же высоте оказались наши кооперативы. Я ехал через Гент и могу засвидетельствовать, что тамошний vooruit работал, как прекрасно налаженная машина. Сколько народу получило там пропитание, утешение и отдых! Наш товарищ Анзееле35 много прибавил к и без того огромной своей популярности. В Генте он не только директор vooruit, но и самый деятельный из членов городской управы. Немцы, между прочим, с самого начала объявили его заложником, но он, говорят, вел себя с ними так, как будто они у него заложники. Этот бывший рабочий вел себя принцем, monsieur! Он во всех случаях как будто говорил немецким офицерам: посмейте, посмейте меня оскорбить — ведь вы знаете, что всякое слово, которое вы произносите в наших разговорах, может попасть в историю! Анзееле говорил исторические фразы. Офицерам тоже приходилось чувствовать себя на мировой сцене. И они боялись сбиться с тона и поэтому были вежливы, как школьники перед учителем. И мой собеседник, и его жена, и даже их маленькая дочурка, еще бледная от всех усталостен путешествия, хохотали от души, представляя себе, как раскланивались перед «принцем Анзееле» немецкие офицеры. Меньше интереса вынес я из разговора с директором газеты «XX Siècle» — бельгийского органа, издающегося сейчас в Гавре. Этот директор господин Нерей, в высшей степени вежливый и изящный, по-видимому, не очень-то хотел распространяться передо мной. С первых же слов он заявил мне, что я могу получить все интересующие меня сведения в министерстве иностранных дел, вообще где-нибудь в Сент-Андресе. В очень любезной форме, но тем не менее решительно журналист старался как бы отклонить беседу с коллегой. Очень кратко отвечал он мне на некоторые чисто деловые вопросы. Он оживился только тогда, когда я спросил его, издаются ли еще бельгийские газеты в Бельгии. Тут он решительно заявил мне, что немцы создали там такие условия, при которых лицо, уважающее себя, продолжать издание органа не может. Он показал мне ту гордую статью Шарля Бернара из «Echo belge», издающегося в Амстердаме, заключительную фразу которой я в свое время передал вам по телеграфу. — 21 —
|