|
Не подумайте, что каноники защищали собор от «нового стиля»! Нет. Они находили тоже, что храм слишком темен, по их почину миланские маляры в 1778 году выкрасили его внутри охрой! Время, однако, было слишком скандализовано. Своею бесшумной дланью оно скоро стерло желтую краску и восстановило лицо камня. Революция суровой рукой сорвала со здания свинец и медь. Они были нужны на полях битв… С 1793 по 1795 год Руанский собор считался Храмом Разума. Он был наскоро переделан. Алтарь заслонили огромной ширмой из красной бумажной материи. Перед ширмой стоял трофей из знамени, украшенный фригийской шапкой27. Лишь конкордат вернул собор церкви28. А в 1882 году новый пожар опустошил его. Тут-то и принялся его отделывать архитектор Алавуан29. Он решил выполнить мечту Рулана де Ру — увенчать храм высокой стрелкой. Но сделать стрелу соответственной высоты и красоты из камня XIX века, конечно, не мог. Алавуан предложил отлить ее из чугуна! Так и сделали. Мысль почтенного реставратора была остроумна и по-своему мощно выполнена. Если вы знаете собор по фотографиям, то, пожалуй, импозантнее всего вам покажется именно эта колоссальная воздушная стрела. Но в натуре она страшно проигрывает. Нет! Она не удержится на соборе. Да, она высока, легка…, но что-то фабричное, спешное, чрезмерная легкость исполнения, отсутствие печати труда делает ее какой-то хвастливой parvenue рядом с благородно-богатой «Масляной башней». Это уже какой-то «футуризм» на здании содержательных и добросовестных культур. Но не все реставраторы похожи на Алавуана. К концу XIX века смелость оставила их. Они перестали говорить: «Рулан не мог, а я могу. Закажу на заводе — сделают!», они прониклись благоговением к «векам архитектуры», а Соважо30 научно и артистически изучил строение. Шэне укрепил верхний этаж Сен-Ромэна и возобновил павильон Понтижа с изумительной точностью. И сейчас храм берегут как зеницу ока. Желая лучше ориентироваться внутри, я обратился к сторожу. В ливрее и треуголке, этот не старый еще человек, нацепив очки на конец носа, читал что-то посреди церкви. Он неохотно согласился пройтись со мною. Но когда по некоторым замечаниям понял, как я люблю его собор, оживился и преобразился. Он оказался неисчерпаем. Сдвинув треуголку на затылок, с чисто галльской живостью сыпал он историческими сведениями, артистическими замечаниями, археологическими пояснениями. Я знаю, эти люди всегда обладают некоторой эрудицией. Но по памяти, по-попугайски. Этот был настоящий ученый своего храма. Его глаза блестели, когда он ласкал ими очаровательных женщин могил, чистые образчики раннего Возрождения, каких и в Италии мало сыщешь. Он долго не мог оторваться от характерной головы младшего Амбуаза31 работы великого мастера. Тут он бросил замечание: «Он живет, живет! Он прочнее и живее нас с вами». Он радовался моему восхищению. Когда я поразился блистательной чистотой рисунка на одном камне конца XIII века, он сказал: «Однако, заметьте, — это лицо в trois quart? Перспектива грешит. — И добавил успокоительно: — Есть две правды в рисовании: одна правда согласования с миром вне нас, вторая правда согласования со стилем, т. е. нашею душой». — 17 —
|