Эссе

голубизной неба и цветением трав.

Нет, я хотел остаться. У меня не было ни малейшего желания

строить из себя героя и великомученика! Я проживу свою жизнь в

покое и довольстве, если смогу остаться в долине, в лучах

солнца.

Меня уже начал пробирать озноб; здесь нельзя было долго

оставаться.

-- Ты замерз, -- сказал проводник, -- будет лучше, если мы

пойдем.

С этими словами он встал, вытянулся на мгновение во весь

свой огромный рост и с улыбкой посмотрел на меня. Ни насмешки,

ни сострадания не было в этой улыбке, ни суровости, ни

снисхождения. Ничего в ней не было, кроме понимания, ничего,

кроме знания. Эта улыбка говорила: "Я знаю тебя. Знаю твой

страх, знаю, какой он, и, конечно, не забыл те высокие слова,

которые ты произносил вчера и позавчера. Отчаянные заячьи

петли, которые трусливо совершает сейчас твоя душа, все твои

заигрывания с заманчивым солнечным светом там, в долине, ведомы

мне, -- ведомы прежде, чем ты успеешь о них подумать".

С такой улыбкой посмотрел на меня проводник и затем сделал

первый шаг в темное скалистое ущелье, и я ненавидел его -- и

одновременно любил, как приговоренный к смерти ненавидит и

любит топор, занесенный над его головой. Но более всего я

ненавидел и презирал его за то, что он меня вел, что он все обо

мне знал, презирал его холодность, отсутствие милых слабостей,

я ненавидел во мне самом все то, что заставляло признавать его

правоту, одобряло его, было подобно ему, хотело следовать ему.

Он ушел уже довольно далеко вперед, по камням, вдоль

черного ручья, и должен был вот-вот исчезнуть за скалой у

изгиба ручья.

-- Стой! -- закричал я, охваченный таким сильным страхом,

что тут же промелькнула мысль: "Будь все это сон, мой

смертельный ужас разорвал бы сейчас его оковы и я бы

проснулся". -- Стой! -- закричал я. -- Я не смогу, я еще не

готов.