Эссе

Проводник остановился и молча посмотрел куда-то поверх

меня, без упрека, но с тем самым ужасающим пониманием, с тем

трудно переносимым всеведением и предвидением, посмотрел тем

самым взглядом знающего-все-наперед.

-- Может быть, нам повернуть назад? -- спросил он, и не

успел он договорить, как я против своей воли уже начал

сознавать, что скажу "нет", что я определенно обязан сказать

"нет". И тут же все прежнее, привычное, близкое, любимое

отчаянно запротестовало: "Скажи да, скажи да!" -- и весь отчий

мир тяжелым ядром повис у меня на ногах.

Я хотел крикнуть "да", хотя знал точно, что не смогу.

Тут проводник простер руку и указал на долину, и я еще раз

оглянулся на любимые, милые сердцу места. И тогда я увидел

самое ужасное, что только можно себе представить: я увидел, что

милые, возлюбленные луга и долины залиты тусклым и безрадостным

светом белого, обессилевшего солнца; крикливые, неестественные

цвета совсем не сочетаются друг с другом, тени черны, как сажа,

и лишены загадочной заманчивости, -- этот мир был обездолен, у

него отняли очарование и благоухание, -- всюду витал запах и

вкус того, что претит, чем давно насытился до отвращения. О,

все это мне до боли знакомо, -- я знал ужасную манеру

проводника обесценивать любимое и приятное, выпускать из него

соки, лишать живого дыхания, искажать запахи, втихомолку

осквернять краски! Ах, как хорошо я знал: то, что вчера еще

было вином, обратится ныне в уксус. А уксус никогда больше не

станет вином. Никогда.

Я молчал и продолжал следовать за проводником с печалью в

сердце. Ведь он был прав, прав, как всегда. Хорошо, что я могу

его видеть, что он, по крайней мере, остается со мной, вместо

того чтобы по обыкновению в решающий момент внезапно исчезнуть

и оставить меня одного наедине с тем чужим голосом у меня в

груди, голосом, в который он обращается.

Я молчал, но сердце мое неистово молило: "Только не уходи,

я же иду за тобой!"

Отвратительно склизкими оказались камни в ручье, было