|
Пожал Каляеву руку, кивнул на кресло. – Я только попрощаться, Роман Трифонович. И поблагодарить от всей души. – Где ночевал? – В адвокатской конторе. Днем рассыльным работал, ночью – дежурным. Там – диван, удобно. – Что делать думаешь? – Осенью в университет пойду. В Петербургский. Ваня отвечал коротко, не вдаваясь в подробности и не ожидая расспросов. А выглядел повзрослевшим, безулыбчивым и серьезным, и Хомяков понял, что перед ним – не вчерашний гимназист, а молодой человек, уже определивший свою судьбу. И вздохнул: – Не закончишь ты в университете. – Возможно. Но единомышленников найду. – Найдешь, знаю. – Роман Трифонович помолчал, сказал, понизив голос: – Если деньги понадобятся… – Извините, нет. Отказ Ивана прозвучал столь резко, что Хомяков рассердился: – Да не тебе, не тебе!.. Похмурился, посопел, уточнил: – Единомышленникам. – Каким единомышленникам? – Можешь на меня рассчитывать. Каляев отрицательно покачал головой. Роман Трифонович усмехнулся: – Это лучше, чем кареты грабить. Концы – в воду. А единомышленники обязательно появятся, Ваня, так что ищи. Непременно появятся и магнитом притянут. – Может быть. Я ведь и шага еще не сделал. – Первый шаг, Иван, человек в душе делает. И этот шаг ты уже совершил. – Спасибо, Роман Трифонович, – Каляев невесело улыбнулся. – Очень боялся я, что вы все мои выкрики за детскую истерику посчитаете. – Нет, Иван Каляев, человек ты – серьезный. Весьма и весьма, – вздохнул Роман Трифонович. – Ты ведь программу целую мне успел изложить. Не бывает виноватых чиновников, презумпция невиновности для общенациональных трагедий существовать не имеет права, дырки в законах, справедливость одна на всех. Признаться, хотел я с тобой поговорить, как бы со своим сыном поговорил: мой старший – тебе ровесник. А потом понял, что нет, не ровесник. Возмужал ты, Иван, в два дня возмужал, и разговор мой опоздал на эти два дня. – Даст Бог, еще поговорим. – Богу отмщение дано, Он и воздаст, – вдруг хмуро сказал Хомяков. – Это – вопрос теологический, а, следовательно, не… не очень доказуемый, Роман Трифонович. – Это – вопрос совести, Иван. – Вот тут я с вами почти согласен. – Почти? – Одна проблема мне покоя не дает, – помолчав, сказал Каляев. – Где сейчас Феничкина совесть? В кого вселилась? В осиротевших родителей? В Тимофея? Может быть, в меня?.. Знаете, с чем я из Москвы уезжаю? С чувством, что все две тысячи раздавленных на Ходынке мне свою совесть вручили. Мне, Роман Трифонович, мне лично. И в Петербург с этим же чувством осенью поеду. А засим, как говорится, разрешите откланяться. — 368 —
|