|
Малыш Д. весело прыгал вокруг нас. Мы смеялись. Среда, 16 октября. Проснулся около трех часов. И никак не мог заснуть снова. Включил лампу, взял с ночного столика книгу Леонара де Маранде. Нашел страницу, заложенную еще летом. Пошел на кухню выпить воды. А потом попытался обмануть время, переписывая отрывки: «Нет ничего более жалкого и горестного между людьми, нежели пустота; каждый из нас ненавидит ее всем сердцем. Она настолько омерзительна в том виде, в каком мы с нею сталкиваемся, что безобразием своим и бесформенностью сравнима лишь с небытием…» Это был текст со страницы 251. До этого я нашел еще одну недлинную цитату, которая мне понравилась. Но в моем экземпляре, истрепанном и пришедшем в жалкое состояние, как раз эта страница была съедена сыростью и покрыта какой-то темной сыпью, что происходит со всеми старыми книгами, — женщины называют такие пятнышки на коже цветами гроба. «… два рода любви: любовь дружеская и любовь вожделенная. При этой последней мы любим другого лишь ради себя самих… то есть ради удовольствия, коего ожидаем от него. Дабы узнать природу своей любви, достаточно лишь открыть пошире глаза и пощупать себе пульс. При любви дружеской мы любим другого ради его удовольствия, желая возвеличить его и оказать ему почтение. В этом случае достойный человек глядит на своего друга, дабы… доставить ему радость и…» Я решил найти и прочесть этот отрывок в одном из экземпляров библиотеки Коэна. Там все книги содержались в идеальном состоянии. Среда, 17 октября. Вечером звонила Э. Попеняла мне за то, что я не пришел. Может, я зайду в воскресенье? Я ответил, что уезжаю вместе с В. в Бретань. В ночь со вторника на среду малышу Д. привиделся какой-то жуткий сон. Он проснулся в два часа ночи, в слезах, содрогаясь от рыданий. Удивился, что еще не рассвело, долго капризничал и не мог успокоиться, будто впервые обнаружил, что ночью бывает темно. Э. пришлось сидеть около него до тех пор, пока он не заснул. Он сказал ей, что не хочет, чтобы люди умирали. Четверг, 18 октября. «Нет ничего более жалкого и горестного между людьми, нежели пустота…» Я счел эту мысль превосходной. Однако что можем мы противопоставить этому, чтобы дружить, чтобы любить? Полнота — или то, что коммерческие службы, политики, священники называют «единодушием», «социальным инстинктом», «коммуникабельностью», — разве не грозит она задушить нас в невыносимой близости окружающих? Разве сможем мы существовать, приникнув друг к другу, как листья капустного кочана? Как глазное яблоко в орбите? Нет, дружба — это искусство пустоты, как всякое чувство, подразумевающее контраст со своим определением, смерть, начинающуюся с корня. — 140 —
|