|
После возвращения. После возвращения в дверях собственной квартиры. Я вижу ее со ступенек, и в руках у нее след от белой веревки — она убийственно хороша с этим следом, она убийственно убийца — в небрежных губах, свитере и высоком затылке. Убийцы моего десятилетия, все непрофессионалы, похожи на нее. Она делала все это так, как делали ее дружки-арабы, доморощенные террористы и сексуальные леваки. Дружки-арабы. Они поставили ей веки, а руку набила она сама. Без крови, оружие — для крупных акций, а так — всего лишь белая веревка: она удавила все время, она ничего не оставила, кроме моего десятилетия. Мне это нравится. Жизненное пространство, я имею в виду. Завоеванное для меня. С пейзажем после битвы вас — все, все… Все, что мое, — нет, это польское, у режиссера странная фамилия, но это позже, и, тем не менее, — все, что мое, настолько мое, что я подавляю желание заминировать за собой дверь. Впрочем, это излишне, можно просто завалить ее Сэлинджером — его в этой квартире во множестве понатыкано — я так и ожидал, по первому пуху бритвой — вот что это такое, в обнимку с Хэмом; Хэм посолиднел, но устарело, да пошли все они, вот там пусть и зависают— над пропастью во ржи, во лжи — это вещь, она это любит, вот и грязные арабские платки, сваленные посреди комнаты, я был прав, и ботинки на шнуровке, так что вы думаете по поводу Вьетнама? а-а, так у вас раны в сознании, — и все это пищит из разных углов ее квартиры, все это заткнуто в щели, и, конечно же, Мик Джеггер на большом плакате. Плакат новехонький, только слегка испаскужен окурками, — терновый венец из скорчившегося пепла, садисты, хорошо, что глаз не прожгли. Смотри-ка, а плакат действительно новый, у-у, садисты… Она уже сидит на полу, прямо на куче арабских платков и разбросанной обуви — надо же, да что у них здесь, лежбище, что ли? Ни одной пары, все разные, ага, вот, кажется, можно и примерить, ботинки образца моего десятилетия, вполне достоверно, и тоже почти новые, отличная кожа, она набирает номер по телефону; я слышу, как ее палец проваливается в эти ущелья с цифрами на дне, — так что Филипп, он будет сегодня? да, это я, вечером нельзя, нет, просто любовь, — это, кажется, обо мне, а теперь уже мне: прикури сигарету, пожалуйста, и — трезвый голос, а потом она стряхивает пепел во все ботинки подряд— видимо, побочное действие антибиотиков, только ее лечащий врач мне об этом не говорил… И книги, переложенные папиросной бумагой, еще не разрезаны. Я пялюсь на стену с лозунгами, которые нагло сверкают заджинсованным продранным задом, все— сплошь нецензурщина, с проблесками Бакунина, и «Битлз» — всего лишь грамматическая ошибка, не более, так что же Филипп? — и снова трезвый голос, нет, я не достала, впрочем, посмотрю… Ну, почему, почему… Уходят ведь не потому, что что-то случилось, а потому, что ничего не произошло, да нет, ничего особенного, просто милый парень, правда, в совершенно кретиническом костюме — а-ля Годар в Каннах, по-моему, он совсем скурвился, да нет же — Годар; пойди, посмотри чего-нибудь на кухне, — это снова мне. — 129 —
|